Когда я подрастал, отец практически не говорил о моей маме. Дело не в том, что он не хотел этого делать. Думаю, ему просто было слишком больно. Он рассказал мне, что они познакомились в баре, где он играл, а она обслуживала столики. Через несколько недель она перестала подавать ему пиво, потому что влюбилась в его голос, и говорила, что он слишком чистый для того, чтобы отравлять его большим количеством алкоголя.
Она не знала, что он заказывал пиво лишь ради того, чтобы она подошла к нему. Дело в том, что он не любил вкус пива, поэтому когда она отходила в сторону, он выливал кружку в щель между досками пола. Отец сказал, что обрадовался ее мнению, потому что он предпочитал кофе, а во время выступлений ему наливали бесплатно, так что он мог чаще видеть свою возлюбленную.
Однажды вечером она поставила кофейник на стол и спросила:
— Почему ты не пригласишь меня погулять? Никто на свете не может пить столько кофе.
Он говорил, что эти ее слова тоже были очень кстати, поскольку ему приходилось каждые пять минут бегать в туалет.
Еще он рассказывал, что когда мама была беременна мною, он пел по ночам для ее живота. Прижимался губами к ее коже. Он пел «Иисус любит меня» или любой из старых гимнов. Я бы солгал, если бы сказал, что помню это, но у меня есть смутное осознание, что я слышал пение до того, как услышал человеческую речь. Думаю, поэтому я запел раньше, чем заговорил. Я носил в себе мелодию еще до того, как впервые произнес слова «мама» или «папа». Когда я все-таки заговорил, то, к восторгу моего отца, моим первым словом было «Джимми».