Его голос, звучавший в шатре, донесся до шоссе, по которому я брел.
— А теперь посмотрите на свои руки. Поднимите ладони.
Слайд-шоу отцовских движений проигрывалось перед моим мысленным взором.
— Посмотрите внимательно. Не торопитесь. Я хочу, чтобы вы посмотрели на вещи, которые вам не хочется видеть. На темные места. В запертые шкафы. Будьте честными перед собой. Во что вы окунули свои руки? — Долгая пауза. — Вы ясно видите?
Я представлял, как он поворачивает руки перед собой.
— Теперь спросите себя, что вы приобрели?
Он всегда задавал этот вопрос дважды. Я беззвучно выдохнул следующие слова, когда он произносил их:
— И что вы потеряли?
Для меня ответ на первый вопрос был сплошной путаницей. Ответ на второй начался и закончился с трещиной, потрясшей основы отцовской веры в меня.
Тошнотворное чувство не исчезло по мере приближения его голоса.
Эта проповедь всегда заканчивалась тем, что тысячи людей поднимали руки. Иногда я прищуривался, сидя за пианино, и все эти руки казались янтарными волнами пшеницы.
Я слышал все это раньше. В следующие двадцать пять лет я много размышлял об этих словах, и это не великая премудрость. Проблема заключалась во мне. Несмотря на все отцовские советы и предупреждения, несмотря на его постоянные жертвы, на тысячи проповедей и глубокое понимание, что я должен держаться как можно дальше от змея-искусителя, что-то во мне сопротивлялось правоте отца, я был не уверен, что он имеет право контролировать мою жизнь. Проще говоря, я хотел то, что хотел, когда я хотел и как я хотел. Точка.
Чем старше я становился, тем сильнее чувствовал, что нахожусь на его попечении. Не то чтобы он как-то особенно давал мне это понять. Он оставался таким же отцом, как всегда. Если уж на то пошло, он стал даже более снисходительным и предоставлял мне больше свободы. Это означало, что перемена произошла со мной, что лишь ухудшало положение. Что-то во мне ненавидело отцовскую правоту и то обстоятельство, что он держал меня на поводке в то время, как большинство моих друзей могли делать то, что хотели.
Гнев нарастал, ожесточение укоренялось, и я начал прислушиваться к шепоткам, твердившим о том, кем я мог бы стать, если бы он не удерживал меня в этом глупом бродячем цирке. В одном моем мизинце было больше музыкальных способностей, чем у него, и он просто завидовал. Если раньше толпы людей благодарили его за проповеди и молитвы, то теперь они благодарили меня за музыку. Люди приходили, чтобы послушать меня, а не его. Он дергал меня за фалды, он становился похожим на тяжелое грузило.