– Да.
Больше доктор Клайн для меня ничего сделать не может, и мы оба это понимаем.
Она произносит:
– Я предлагаю тебе рассказать об этом хотя бы в семье. Пусть твои близкие знают, что ты этим страдаешь. В конечном счете тебе станет легче жить.
Я беру телефон и отправляю Либби сообщение:
Я закончил.
И это действительно так.
– Вот еще что, Джек. Большинство страдающих эволюционной прозопагнозией ничего не ожидают от лица, в отличие от страдающих приобретенной прозопагнозией. Так же как люди с врожденной слепотой знают лишь «незрячесть», люди, родившиеся зрячими, ощущают потерю зрения совсем по-другому. Но людям с приобретенной лицевой слепотой весьма свойственно продолжать пытаться использовать лицо как ключ к узнаванию. Это инстинкт.
Я отчего-то воспринимаю эти слова как удар в грудь. Я сам во всем виноват. Если бы я тогда не забрался на крышу… если бы не пытался выпендриваться… если бы не упал… я бы здесь не сидел и не говорил бы с неврологом. Мне бы лить слезы над шестилетним собой, лежащим на лужайке, для которого мир навсегда изменится. Но вместо этого мне просто хочется побыстрее отсюда убраться.
– Спасибо, доктор Клайн. Мне пора домой.
Она жмет мне руку, благодарит за потраченное время, извиняется, что не может сделать для меня большего, словно она во всем виновата. Мне хочется сказать ей: не стоит извиняться, ведь не она же столкнула меня тогда с крыши, но вместо этого говорю:
– Удачи вам в ваших исследованиях.
– Джек?
Я оборачиваюсь и вижу женщину в очках, с широкими скулами и высокой прической. Она произносит:
– Каждый пятидесятый страдает лицевой слепотой. Может, знание этого тебе поможет. Ты совсем не одинок в своем недуге.
Либби
По дороге обратно в Амос я задаю ему вопросы о тестах, а он отвечает на них очень коротко: да, нет, да, нет. Потом мы умолкаем. Он где-то далеко, и я знаю, что он чувствует: ему хочется замкнуться в себе. Так что я больше не пытаюсь его разговорить. Мы просто едем.
Мы проезжаем пятнадцать километров без единого слова. Молчание окутывает нас, словно одеяло. Я гляжу куда-то вдаль за дорогу, но через какое-то время покров молчания становится настолько давящим, словно меня кто-то душит.
Я едва не говорю ему, что почти было тоже решилась на обследование, но вместо этого с моих губ срывается:
– Я хочу стать танцовщицей. Не такой, как в «Девчатах», а профессиональной.
К его чести, он не срывается с дороги, а отзывается эхом:
– Танцовщицей.
Он по-прежнему где-то далеко. Но я слышу, как он потихоньку вникает в мои слова.
– Когда я была маленькой – не просто младше, а действительно маленькой, – я занималась балетом. И у меня очень хорошо получалось. У меня есть фотография, где я в черном трико стою в почти идеальной пятой позиции. Фото сделали тем вечером, когда я впервые вместе со всеми выступала на сцене, и все вышло просто замечательно. А после концерта преподавательница сказала мне: «Ты никогда не станешь танцовщицей. Я могу продолжить учить тебя, но это обернется лишь пустой тратой денег твоих родителей. У тебя слишком широкая кость. Тело у тебя не для танцев. Чем раньше ты об этом узнаешь, тем лучше».