Пока мы идем, я замечаю, где проход слишком узкий, где Либби придется протискиваться. Я предлагаю пойти первым, потому что так я смогу выбрать путь, где ей не придется насчет этого волноваться. Я расчищаю дорогу, и посетители таращат глаза, а я ловлю себя на мысли, что до недавнего времени был одним из них. Может, и не хихикал, но сидел рядом. Я не знаю, что чувствовать или делать, так что таращусь в ответ. Я их знаю или не знаю? Мне нет до этого никакого дела. Они глядят на меня и на нее, и сидящие за столом мальчишки начинают говорить гадости. Слышит ли она их? Не разберу. Наверное. Я откидываю голову назад. Такое движение, хочется думать, делает мою прическу в двадцать раз больше, а меня самого – на три метра выше. Я сурово смотрю на них, и они затихают.
Наверху Либби усаживается на качели, а я могу сесть по ту сторону стола или рядом с ней. Я думаю: «Да пошли они все, те, кто пялится», – и спрашиваю:
– Здесь не занято? – и кивком указываю на качели.
– Тебе не обязательно.
– Что?
– Садиться рядом со мной.
– Подвинься-ка, сестрица.
Она чуть подвигается, и мы принимаемся раскачиваться, прямо как на крыльце летним днем. На каждом столе стоит настоящий телефон – старомодный, с проводом. Позвонив и сделав заказ, я беру ее за руку и говорю:
– У меня ладони взмокли.
– Почему?
– Нервничаю.
– Почему?
– Потому что я сижу рядом с тобой на качелях, и ты такая красивая.
Она смущается, словно не уверена, воспринимать ли это как комплимент. Но потом отвечает:
– Спасибо.
Быть с ней на людях – совсем не то, что быть с глазу на глаз. Во-первых, вокруг слишком много народу. Во-вторых, я начеку, готовый врезать любому, кто попробует начать насмехаться над ней или надо мной. В-третьих, все заставляет меня думать о ее весе так, как я о ней по-настоящему не задумывался до этого момента.
Мы сидим в молчании, так что решаю рассказать ей о докторе Амбер Клайн, о тестах и обо всем, что не рассказывал о том времени, когда я был Джеком Масселином, подопытной крысой. Либби ничего не говорит, но я чувствую, что она внимательно слушает. Она склонила голову чуть набок, и я вижу, что глаза ее все впитывают.
Наконец она спрашивает:
– Как ты себя чувствуешь?
– Так же. Может, чуть хуже. Может, чуть лучше.
– Ты собираешься сказать родителям?
– По-моему, нет. А какой смысл, верно? Ведь никто из нас ничего не сможет сделать, разве что загрузить мне прямо в мозги программу по распознаванию лиц. От того, что я им расскажу, волшебное лекарство ведь не появится. Это доставит им еще больше неприятностей и волнений.
– Извини. Мне хотелось, чтобы они смогли что-то для тебя сделать. Не потому, что твой мозг не такой потрясающий, как он есть, а потому, что от этого тебе станет легче.