– Тебе, Александр, как я погляжу, и дома забывать нечего: и при себе из ума ничего не имеешь. Ты-то умнее меня оказался? И твоя баба тоже зараз марширует, дорогу на Тубянской меряет, и ты от картишек тоже не отказывался.
– Мой грех! Мой грех! – отшучивался Нечаев.
Но Давыдов не был удовлетворен исходом разговора. Ему хотелось прижать Устина по-настоящему.
– Так вот, давайте уж окончательно закончим про выходные, – сказал он, в упор глядя на Устина. – Много ты зимой работал, Устин Михайлович?
– Сколько надо было, столько и работал.
– А все же?
– Не считал.
– Сколько у тебя числится трудодней?
– Не помню. И чего ты ко мне привязался? Возьмись да посчитай, ежели тебе делать нечего, а без дела скучно.
– Мне и подсчитывать не надо. Если ты забыл, то мне – как председателю колхоза – забывать не положено.
До чего же на этот раз пригодилась Давыдову объемистая записная книжка, с которой он почти никогда не расставался! От недавно пережитого волнения пальцы Давыдова все еще слегка дрожали, когда он торопливо перелистывал замусоленные страницы книжки.
– Нашел твою фамилию, трудяга! А вот и твои заработки: за январь, февраль, март, апрель и май всего, сейчас скажу, всего двадцать девять трудодней. Ну, как? Лихо работал?
– Не густо у тебя накапано, Рыкалин! – с сожалением и укоризной сказал один из казаков, глядя на Устина.
Но тот не хотел сдаваться:
– У меня еще полгода впереди, а кур по осени считают.
– Кур по осени будем считать, а выработку – ежедневно, – резко сказал Давыдов. – Ты, Устин, заруби себе на носу: бездельников в колхозе мы терпеть не будем! В три шеи будем гнать всех саботажников! Дармоеды нам в колхозе не нужны. Ты подумай: куда ты идешь и куда заворачиваешь? У Осетрова – почти двести трудодней, у остальных из вашей бригады – за сто, даже у таких больных, как Нечаев, и то около сотни, а у тебя – двадцать девять! Ведь это же позор!
– У меня жена хворая, женскими болезнями страдает и по неделям лежит пластом. А окромя этого – шесть штук детей, – угрюмо сказал Устин.
– А ты сам?
– А что – я?
– Почему не работаешь на полную нагрузку?
И опять скулы Устина вспыхнули вишневым румянцем, а в голубых, зло прищуренных глазах мелькнули недобрые огоньки.
– Что ты на меня вылупился и только в глаза мне глядишь да на морду?! – возбужденно потрясая сжатой в кулак левой рукой, закричал он, и на его круглой короткой шее вздулись синие вены. – Что я тебе, Лушка Нагульнова или Варька Харламова, какая по тебе сохнет?! Ты на руки мои погляди, а тогда и спрашивай с меня работу!
Он с силой выбросил вперед руки, и только тут Давыдов увидал, что на изуродованной правой руке Устина одиноко торчит указательный палец, а на месте остальных темнеют бурые, сморщенные пятна.