Том прочитал письмо, решил, что в нем чересчур много запятых, потом терпеливо перепечатал его на машинке и подписал. Однажды он видел незаконченное письмо Дикки к родителям, и в целом манера его письма была ему известна. Он знал, что Дикки был не способен писать письмо больше десяти минут. Если это письмо и отличалось от других, думал Том, то разве что тем, что было чуть более откровенным и в нем было больше надежды. Прочитав его во второй раз, он остался весьма доволен. Дядя Эдвард был братом мистера Гринлифа и лежал с раком чего-то в больнице, в штате Иллинойс. Том узнал об этом из последнего письма матери Дикки.
Через несколько дней он улетел в Париж. Перед отлетом позвонил из Рима в гостиницу «Ингильтерра»: Ричарду Гринлифу никто не звонил, писем для него не было. Самолет приземлился в аэропорту Орли в пять часов дня. Чиновник паспортного контроля поставил штамп в его паспорте, почти не взглянув на него, хотя Том вымыл голову с перекисью, чтобы волосы стали светлее, и уложил их с помощью масла для волос волнами. Он сделал строгое, довольно хмурое выражение лица, как на фотографии в паспорте Дикки. Том снял номер в «Отель дю Кэ-Вольтер». Ему рекомендовали его какие-то американцы, с которыми он познакомился в одном римском кафе, как удобно расположенный и не кишащий американцами. Вечер был сырой и туманный, но он, высоко подняв голову и улыбаясь, вышел на прогулку. Ему нравилась атмосфера Парижа, о которой он уже слышал, его кривые улочки, серые фасады домов с мансардами, гул автомобильных гудков, общественные писсуары и тумбы с яркой рекламой театральных постановок. Он собирался впитывать в себя эту атмосферу медленно, возможно несколько дней, и только потом пойти в Лувр, подняться на Эйфелеву башню и т. д. Он купил «Фигаро», сел за столик во «Флоре» и заказал fine à l’eau,[34] потому что Дикки как-то сказал, что во Франции обычно пьет только это. Том почти не владел французским, но знал, что и Дикки с ним не в ладах. Кое-кто бросал на него с улицы сквозь стекло взгляд, но ни один человек не зашел в кафе и не заговорил с ним. Том только и ждал, что кто-нибудь поднимется сейчас из-за столика и направится к нему со словами: «Дикки Гринлиф! Неужели это ты?»
Тому казалось, что внешность его изменилась мало, но выражение лица было такое же, как у Дикки. С его лица не сходила улыбка, которая могла бы показаться постороннему человеку подозрительно приветливой, – такая улыбка более к лицу тому, кто рад встрече с другом или возлюбленной. Дикки всегда так улыбался, когда был в хорошем настроении. И Том был в хорошем настроении. Он оказался наконец в Париже. Как замечательно сидеть в знаменитом кафе и думать о завтрашнем дне и о том, что и завтра, и послезавтра он будет Дикки Гринлифом! Запонки, белые шелковые рубашки, даже старая одежда – потертый коричневый ремень с медной пряжкой (о таких ремнях в журнале «Панч» пишут, что их можно носить всю жизнь), поношенный свитер горчичного цвета с отвисшими карманами – все это теперь его, и все ему очень нравится. Как и черная авторучка с маленькими золотыми инициалами Дикки. И бумажник, видавший виды бумажник из крокодиловой кожи от Гуччи, в который можно положить кучу денег.