Дома мама Срчика прижимала мои ладони к горячей плите и секла меня, голого, березовыми прутьями до тех пор, пока я не описал старое рядно, лежащее у ядовито зеленого комода, а отец Байкула, как только доковылял ночью домой, достриг мою голову как попало, ступеньками; и как только ему хватило силенок так меня уделать! Материны розги не позволяли мне сесть на стул, так что стоял я, прислонившись к косяку, а голову то и дело ронял на грудь, совсем как пьяный отец.
После всего этого в школу я пришел только на третий день. Еще на ступеньках Милош Сандарич двинул мне своим ранцем в нос. Прочие встретили меня дружной руганью и дразнилками, а на большой перемене какой-то пес застрял на школьной пасеке, так что учитель Гойко две розги измочалил, пока ни заставил меня вот так, полураздетого, с короткими рукавами и штанинами, влезть прямо в пчелиный рой и отстегнуть на псине ошейник.
Рой разозлился и распух, словно грозовое облако, и загудел вокруг меня.
Рассказывают, тогда отец мой Байкула два дня сидел на крыльце и выстругивал из липового обрубка новую ногу. Рассказывают, как наследство дядья между собой делили; как острыми топорами размахивали; вилы через колено ломали, а дубовые бревна в полтора метра вдоль распластывали. Материли, рассказывают, всё на земле и на небесах сущее, а тетки под занавес доски на полу в нужнике разобрали, так что отец, прямо с только что выструганной ногой, по пояс в братнино говно окунулся, после чего мать его в жестяном корыте выкупала, а новую деревяшку выкинула прямо в тихую ночь, осиянную звездами. Рассказывают, что наутро кобыла Нона заржала; что солнышко пригрело, и двор задымился словно блин на сковородке; что взлетела с тына голодная ворона, каркая так, будто ломоть сыра обронила. Говорят, небеса разверзлись и земля сотряслась, а я не видел ничего и ничего не слышал.
Весь я распух, как огромный волдырь, и душа моя куда-то утекла. Пчел вытаскивали изо рта моего, из глаз, из ушей и носа. Трясла меня, кружила и бросала в беспамятство дикая лихорадка. Мама Срчика обкладывала меня мясистыми листьями белокопытника и заворачивала в только что содранную овечью шкуру. В сумерках посверкивали в воздухе блестящие вязальные крючки, и кто-то долго отрезал тупым ножом куриные ноги, а бабочка билась в закопченное стекло керосиновой лампы. Меня знобило, но все же я почувствовал ветерок, ворвавшийся в дверь: приехала тетка из Валево и часами, казалось, прикладывала к моему изголовью апельсин — то крохотный, величиной с бусинку, то огромный, размером в тыкву; укладывала его тонкими пальцами, которые пахли так, будто тянулись ко мне из какого-то прекрасного потустороннего мира.