Но, так или иначе, ни мира, ни покоя мне его ранец не давал. Купить я такой не мог, в подарок тоже было не получить, не говоря уж о том, чтобы отнять его силой. Милош был крупный, сильный, а я — хилый, росточка никакого, и, кроме всего прочего, все во мне было как-то так устроено, чтобы выставить меня в неприглядном свете, особенно гнилые зубы, которые я так и не научился прикрывать губами, да целая россыпь расчесанных прыщей.
Вот и пришлось мне в конце концов этот ранец украсть, так что в итоге я и спер его, в субботу, когда мы играли в прятки, уговорившись, что водила, прежде чем отправиться на поиски, досчитает до ста. Запихал я Милошев ранец в свою торбу из козьей шерсти, хотя и был на волосок от того, чтобы быть застуканным пацанами, бросившимися во все стороны в поисках схрона, да и сам Милош, который водил, мог и не зажмуриться.
Боже мой — это я сегодня думаю, так же почти, как и тогда — отчего вся эта глупость, пусть даже и обычный ранец, становится величайшей ценностью, да еще такой, что ты только втайне можешь наслаждаться его красотой, всего лишь благодаря секретному обладанию предметом, которого нет и не может быть ни у кого?
Напрасно я тешил себя подобными мыслями. Две ночи и день провел я без сна и пищи, осознавая, что перешагнул черту, что на всю свою жизнь так и останусь прокаженным и никто никогда не отзовется на мое пожелание доброго утра.
Родители Милоша были не только богатеями, но и хитрованами. Отняли у них многое, но они смолчали в тряпочку и даже сумели завязать с новой властью отношения. Уже в понедельник на первый урок заявились три члена местного комитета, чтобы выяснить обстоятельства и найти преступника. Один из них, смуглый и желтоглазый, пришел с секатором, и я подумал, что они отрежут мне пальцы. Второй изображал из себя кого-то вроде секретаря, а третий, непрерывно барабаня пальцами по столу, с видимым удовольствием потребовал от дежурного немедля принести розги.
Я признался; учитель так и старался ткнуть мне пальцами в оба глаза.
Я отвел его, комитетчиков и весь класс к школьной поленнице. Там его и обнаружили, замаранного и помятого. Какой-то бледный червяк ползал по ранцу, да и клапан покрылся чем-то вроде ржавчины, но все равно память о его шелковой синеве, этой небесной сини, я сохранил на всю жизнь, как и выражение лица Милоша, печальное и гадливое, не сходившее с него, пока меня конвоировали к школьному крыльцу, сопровождая руганью и щипками, от которых надолго остались синяки.
Учитель Гойко принес сверкающую никелем машинку и выстриг на моей голове крест-накрест две полосы, чтобы ныне и впредь засвидетельствовать появление в Верхней Псаче отъявленного вора. Я смотрел то в проолифенный потолок, то на черную доску, то блуждал взглядом по карте Европы, мысленно прощаясь со всеми, кто меня знал. Дежурный, выполняя приказ учителя, повернул портрет президента лицом к стене, так что нигде ни жалости, ни спасения не было, никого, кто мог бы по-человечески понять меня. Состриженные волосы падали к моим ногам. Я и не подозревал, что они такие жесткие и мертвые, и что на моей голове столько лишаев. Потом меня заперли в подвале, забитом сломанными стульями и колыбельками, оставшимися после супружеских учительских пар, которых направляли в верхнепсачскую школу в наказание. Колыбельки эти, казалось, поскрипывали, будто кто-то, спрятавшийся за рассохшейся кадкой, раскачивал их, а из всех углов посверкивали маленькие крысиные глазки. Выпустили меня, только когда вытянулись тени деревьев, а я их побаивался — особенно одного вяза, который скрипел под ветром, как зубы у конокрадов, дравшихся когда-то под его кроной.