Он, Митя, раб. Вроде тех, что работали на строительстве египетских пирамид или Великой китайской стены. Только надсмотрщика с воловьей плетью или бамбуковой палкой не хватает. Он не принадлежит самому себе. Он ни на что не имеет права: ни на свободное время, ни на естественные человеческие желания. Даже аккордеон, на котором играет на улицах, и инвалидная коляска и то не его. И выхода никакого не видно…
Притушив сигарету и спрятав окурок в карман, Дима вновь тяжело вздохнул.
Был у него единственный шанс начать новую жизнь, когда встретил он в этом городе Илюху Корнилова. Хороший пацан оказался — честный, порядочный, а главное, участливый. Жаль, что раньше, в армии, с ним поближе не сошелся. Может, и получилось бы что у них в военкомате. Может, и отыскались бы его, Ковалева, документы. Может, и вспомнило бы государство, что в долгу оно перед своим защитником, а вспомнив, может, и помогло бы…
Но все пошло прахом.
Тот самый кривоносый, что недавно рядом с вокзалом глумливо требовал сыграть Полонез Огинского, увез Илью неизвестно куда. И кто знает — жив теперь Илюха или нет.
И впереди у него, Димы, — полная безнадега, и никакого просвета не видно.
Так стоит ли дальше жить?
Кстати или некстати вспомнилось: ростовский госпиталь, палата, переполненная такими же несчастными, как и он, безрукими да безногими, вонь, грязь, вороватые рожи санитаров, серый бетонный забор за окном и такое же серое небо над городом… Тогда Дима, не видя никаких жизненных перспектив, решил наложить на себя руки. Бритвенным лезвием порезал полосами казенную простыню, скрутил жгуты, перевязал их, попросил санитара отвезти его в пустынную ординаторскую — там стоял телефон, и Ковалев сказал, что якобы ожидает звонка из дому. С трудом взобрался на стол, сделал петлю, накинул ее себе на шею, а другой конец привязал к высоко висевшему бра… Толчок от стены руками — и ощущение полной невесомости. Но жгут не выдержал тяжести тела, оборвался. Прибежали санитары, опрокинули на спину, стали бить: ты, мол, сука, удавишься, а нас потом военная прокуратура раком поставит и под суд? Так на, сука, получи ботинком меж своих обрубков!
Вот и вышло: он, Дима, даже жизнью своей распоряжаться не может.
А почему, собственно, не может?!
Может!
Развернув коляску на месте, инвалид торопливо покатил в соседнюю комнатку, где жили точно такие же, как и он, «батраки». Таких комнат в доме было три: в одной, самой маленькой, обитал Ковалев, в другой — две «батрачки», Клавка и Танька, в третьей, самой большой, — безрукий дядя Гриша, косивший под ветерана Великой Отечественной, слепец в синих очках, алкоголик Валера, обычно изображавший из себя «беженца из Таджикистана», да двое мальчишек-беспризорников. Тот, что постарше, до сих пор ошивался где-то в городе (Яша иногда заставлял мальчонку работать на железнодорожном вокзале «в ночную смену»), а младший, Саша, лежа на грязном покрывале кровати, читал растрепанную, без обложки, книгу. Удивительно, но Саша, которому было не больше тринадцати, из всех товарищей по несчастью стал единственным человеком, с которым Дима поддерживал отношения.