И я читал на призрачной скрижали
Свои слова, дела и помышленья.
За то, что я спокойными очами
Смотрел на уплывающих к победам,
За то, что я горячими губами
Касался губ, которым грех неведом,
За то, что эти руки, эти пальцы
Не знали плуга, были слишком тонки,
За то, что песни, вечные скитальцы,
Томили только, горестны и звонки,
За все теперь настало время мести.
Обманный, нежный храм слепцы разрушат,
И думы, воры в тишине предместий,
Как нищего во тьме, меня задушат.
— Кончай читать! — вдруг вспылил Нелюбин, — Сплошная могильщина.
Лицо его стало необычайно угрюмым. Не по душе пришлись стихи.
Гай смутился. И вправду, после чтения инкунабулы, стихи Гумилёва как-то не шли. Воздух зала и без того был пропитан тревогой.
— Где ты взял эту дьявольщину? — спросил Братухин.
— Там, — указал Гай на покои станционного смотрителя.
— Нет разве у вас ничего христианского? А то всё демоны да дьяволы какие-то! Итак черным-черно! — громко возмущаясь на весь зал, закончил Братухин.
— Невемо-о, — как будто из-под земли раздалось демоническое скрипящее шипение и опять повторилось: — Невемо-о!
— Етишу мать! — казак даже вскочил, оглядываясь кругом. — Кто это?
Только один станционный смотритель тихонько посмеивался, все же остальные пребывали в недоумении.
— Что это у вас тут такое? Это вы? — тоже, испугавшись сверхъестественного, удивился Братухин.
— Да нет же — это ворон вашего дяди. Он выучил его фразе «Nevermore» из стихотворения одного американского поэта.
— Эдгара По? — радостно воскликнул Нелюбин.
Все посмотрели на машиниста.
— Ах, ну конечно, — всплеснул Егор, теперь тоже понимая, о чём идёт речь. — Вот так птица!
— Он иногда говорит эту фразу, когда ему заблагорассудится, или повторяет её, если читать стих этого поэта, но, правда, не всегда он произносит свою реплику к месту. Иной раз ваш дядька начнёт читать стих на английском, а ворон вторит ему: «nevermore», да «nevermore». А бывает и так, что говорит, услышав рифму, например как, — и станционный смотритель повысил голос, — «окно»!
— Невемо-о! — опять прохрипела птица, и эхо разнесло вороний скрежет.
Узнав по какому принципу ворон произносит слово, люди тут же обступили его и принялись говорить ему: «окно», «дупло», «оно». На большее их выдумки не хватило, но и это было тщетно. Птица, смущённая вниманием, забралась на верхнюю ветку и только смотрела на собравшихся зевак.
— Он не будет ничего говорить, мы его стесняем, — объявил станционный смотритель.
После его слов интерес к птице утих, и почти все вернулись на свои места. Только Братухин да станционный смотритель остались у клетки.