Краем уха различал он обсуждение на беглом свистящем французском.
– А если нам снова попробовать отхлестать ее розгами из шкуры морской коровы?.. Потише, потише… Ne quid nimis…[61] Ничего не стоит отправить кобылку в манеж… Чудовищная ошибка. Сделаем это словами… Не стоит силой ломать двери… Будем же благоразумными… Нам известно о ней все или почти все, недостает лишь одной детали – почему…
Но он вряд ли их слышал. Его била дрожь; с закрытыми глазами, весь в поту, ожидал он эффекта воздействия стиха. Воображал самое жуткое: что лицо его распадется на куски, а он еще живой; что внутри его родится целый полк тараканов, которые бросятся искать выход и задушат его; что внутренние органы станут пожирать сами себя. Ничто не казалось невозможным. Он дрожал от страха, словно маленький мальчик.
Но ничего не происходило.
Он понимал, что с ним все кончено – вопрос нескольких минут. Однако именно эта уверенность привела к тому, что он смог сдвинуть с груди могильную плиту бездонного страха. Он снова набрал в легкие воздуха, и неожиданный порыв храбрости разверз его уста:
– Заткнитесь уже, хватит!
Все взоры обратились к нему. На ум пришел образ волчьей стаи, вынюхивающей свежую кровь. Остановиться он уже не мог:
– Шайка старых ведьм, заткнитесь, наконец!.. Отпустите ее, ее вместе с сыном!.. Хватит, вы уже вдоволь над ней поизмывались!.. Она ничего не знает!.. Ее использовали!.. Кто-то использовал нас обоих!.. А сейчас вы только делаете вид!.. Стоите здесь, обсуждаете – делаете вид, что обсуждаете что-то между собой!.. Эта девушка ничего не знает, я вам уже сказал!.. И Сусана ничего не знала!.. Верните нам свободу или убейте!.. Но самое главное – замолчите! – Он был вне себя от ярости. Он дергал руками, скрепленными цветочными гирляндами, но что-то иное – не хилые гирлянды – удерживало их в полной неподвижности, делало бесполезными. – Заткнитесь, трусихи!.. Заткнитесь!..
Вдруг он осекся.
Он был совершенно уверен, что мгновением раньше дамы были одеты в прозрачные красные платья.
Теперь же все они были в черном до пят, а их лица отсвечивали алебастровой белизной, словно у трупов в саванах. Даже их прически изменились. Прежними оставались только медальоны. Трансформация произошла с той четкостью и плавностью, с которой стрелки на часах меняют свое положение.
Ракель тоже это отметила. И повернулась к Рульфо:
– Успокойся, дай мне сказать…
– Я их не боюсь, – соврал Рульфо.
И тогда Сага подошла к нему. Казалось, она впервые заметила его присутствие. Смотрела на него с любопытством, почти забавляясь. Но в глазах ее Рульфо увидел – в этом он был уверен – какую-то мутную, бессодержательную пустоту, заселенную неясными тенями, как серое небо, в котором мелькают стрижи, и ощутил, что мозг его – истыканный уколами иголки рисунок, что глаза девицы пронзают его, получая превосходную копию, конспект всех его самых потаенных мыслей.