Более нам о ней ничего не известно, и это отсутствие упоминаний матери в произведениях Монтеня часто объясняют тем, что он хотел скрыть свое еврейское происхождение. При всем своем интеллекте Монтень был подвержен злосчастному тщеславию аристократа: так, например, в своем завещании он указал, чтобы погребли его возле могил его предков, тогда как в действительности в замке Монтень погребен был лишь его отец.
Но так же, как и свою мать, Монтень — за исключением лишь одного уведомления — не упоминает ни в своих письмах, ни в произведениях ни свою дочь, ни свою жену. Его взгляды формировались античностью, а древние женщин в духовной области во внимание не принимали. Мы не знаем также ничего об особенных привязанностях или проявлениях антипатии внуков Эйкемов к внукам Моше Пакагона. Два мощных импульса породила Природа. Их слияние дало миру великого Монтеня. В нем все противоположное, что было в рыбаках Гасконии и в еврейских маклерах, растворилось, сплавилось, дало совершенно новые качества.
Не прибегая к искусственным построениям, невозможно определить, чем Монтень обязан одной линии, чем — другой. Можно сказать лишь: вследствие этого брака предопределено было родиться человеку середины, человеку связей, беспристрастно, без каких-либо предвзятостей смотрящему на мир, «libre penseur» и «citoyen du monde»[276], свободомыслящему, исповедующему терпимость, сыну и гражданину не одной расы, не одной отчизны, а гражданину мира.
В аристократическом имени неосознанно реализуется воля сохранить себя, передать себя от поколения к поколению. Для первого человека, имеющего титул Seigneur де Монтень, потерявшего двух дочерей, умерших вскоре после своего рождения, появление на свет в последние дни февраля 1533 года страстно ожидаемого первого сына было гордым возвещением, что ему, Пьеру де Монтень, суждено стать главой некоего, в будущем знаменитого, рода.
С первого часа рождения Мишеля отец предрек сыну высокое предназначение. Подобно тому как он сам по образованию, культуре и общественному положению обогнал своего отца, и этот сын также должен превзойти его. За двести пятьдесят лет до Жан-Жака Руссо, за триста лет до Песталоцци, в середине шестнадцатого века в уединенном замке Гасконии внук рыботорговца и бывший солдат приступил к воспитанию своего сына, как к решению хорошо продуманной задачи.
Он приглашает своих ученых друзей-гуманистов и советуется с ними относительно того, как наилучшим образом в смысле человеческом и общения с окружающим миром приступить к воспитанию ребенка. Выбираются методы во многом соответствующие новейшим современным взглядам.