Тиффани казалось, она слышит эти слова — если не наяву, то по крайней мере в голове. Она обернулась, поглядела на спящих рыцарей и задумалась: а ведь госпожа Пруст права, камни всё помнят.
«А какое оружие у меня?» — спросила себя Тиффани. Ответ пришёл тут же; гордость. Ах да, иные уверяют, будто это грех; твердят, что гордыня до добра не доводит. Но это же неправда. Кузнец гордится хорошей ковкой; возчик гордится тем, какие ухоженные у него лошади, что их шкуры лоснятся и блестят на солнце, как спелые каштаны; пастух гордится, что не подпускает волка к стаду; кухарка гордится пирогами. Все мы гордимся тем, что день за днём творим достойную историю своей жизни — собственную сказку, которую не стыдно рассказывать.
«А ещё у меня есть страх — страх, что я всех подведу; и раз мне страшно, я смогу этот страх преодолеть. Я не опозорю тех, кто меня учил.
А ещё я твёрдо верю… хотя не вполне понимаю во что».
— Гордость, страх и вера, — вслух произнесла она. Прямо перед нею четыре свечи струили огонь: пламя колыхнулось, точно под порывом ветра, и в прихлынувшем свете Тиффани на мгновение почудилось, что в тёмном камне растворяется фигура старой ведьмы.
— Ах да, — произнесла Тиффани. — Ещё у меня есть огонь.
И вдруг ни с того ни с сего заявила:
— Вот состарюсь, тогда и буду носить платья цвета полуночи. Но не сегодня!
Тиффани подняла фонарь повыше; тени дрогнули, но одна — очень похожая на старуху в чёрном — растаяла вовсе. «Я знаю, почему зайчиха прыгает в огонь, и завтра… Нет, уже сегодня — я тоже в него прыгну». Тиффани улыбнулась.
Когда Тиффани вернулась в зал, все ведьмы выжидающе наблюдали за ней с лестницы. Тиффани гадала про себя, как поладят матушка и госпожа Пруст, учитывая, что гордости у обеих — как у набитой шестипенсовиками кошки. Но, похоже, они вполне нашли общий язык, рассуждая о погоде, и о том, какая молодёжь-то нынче пошла, и как сыр-то подорожал. Но нянюшка Ягг выглядела непривычно встревоженной. А встревоженная нянюшка Ягг — это само по себе повод для тревоги. Уже миновала полночь — час ведьмовства, строго говоря. В обычной жизни любой час — это час ведьмовства, и, тем не менее, в тот момент, когда обе стрелки на часах торчат строго вверх, делается немного жутковато.
— Я слыхала, ребята уже вернулись с мальчишника, — сообщила нянюшка, — но только, кажется, они позабыли, где бросили жениха. Ну да никуда он не денется: где положили, там и лежит. Они уверены, что сняли с него брюки и к чему-то его привязали. — Нянюшка откашлялась. — Так всегда делают, согласно обычаю. Теоретически шафер должен помнить, где это было, но прямо сейчас он своего имени и то не помнит.