Второй Я задумался. В Тигре была правильность. Тигр был желтым и полосатым. Он был как тени, падающие на сухую траву. Желтость и полосатость помогала Тигру остаться незаметным, а незаметному легче подкрасться и убить Страх.
Я-Тигр колыхнулся в розовом, заставляя новую шкуру двинуться извне. На сей раз Я-Тигр действовал не спеша. Глядя глазами шкуры, дождался, когда тени и трава посерели и слились в одно. Потом нашел острую палку и заставил шкуру взять ее пальцами. Полосато-желтый Тигр сломал Страху хребет, но сейчас у Страха была дымовая трубка с кусачими мухами. Это успел увидеть тот, прошлый Я.
Еще прошлый Я увидел, что внутри шкуры Страха хранилось множество мертвого НЕ МОЕГО. Прямо как в самом нижнем ярусе древодома, куда шли умирать старые пустошкуры. Но пустошкуры, уходя на нижний ярус, возвращались в большое МОЕ, откуда недавно явился и теперешний Я, а в шкуре Страха мертвое просто гнило и как будто умирало еще раз. Лежал там и полосато-желтый Тигр, и шкура с прошлым Я, и две красивых молодых пустошкуры с рыжими волосами и синими пятнами на шее, и еще много НЕ МОЕГО, очень мертвого и совсем ненужного. Однако Тигр был правильность. Тигр был нужность. Тигр был нужен, чтобы убить Страх.
Шкура не понимала, что делать с палкой, и испуганно прижимала ее к тому месту, где жил Я-Тигр. Я-Тигр с удовольствием ощущал твердость палки. Палкой сломать хребет легче, чем лапой, тем более что лапы-руки у шкуры были не очень сильные. Я-Тигр легонько подтолкнул изнутри, и шкура, неуверенно перебирая лапами-ногами, двинулась к пещере, где жил Страх.
* * *
В палатке, парусящей под ветром, — а точнее, рядом с ней — нынче было не до романтики. Пахло парным мясом. Хорошо, что ночью хотя бы мухи не вились, а то бы их налетела уже целая туча. Боровой аккуратно отложил лазерный скальпель и свел вместе края разреза.
— Вы что, зашивать ее собираетесь? — раздраженно бросил Гудвин.
Фонарь, точная копия древней «летучей мыши», мигал с механической регулярностью. Разумеется, не от порывов ветра, потому что эта была всего лишь хорошая имитация на «вечной» батарейке. Гудвин уже успел трижды проклясть себя за верность походной романтике: палатка, фонарь, рулон пластобрезента вместо чистоты и стерильности отсеков посадочного блока. Кровь впитается в землю, подумал он. Но пока что кровь, казалось, была повсюду.
Боровой настоял на том, чтобы сделать вскрытие. В самке он обнаружил уродливого младенца мужского пола. Длиной сантиметров двадцать пять, скрюченного, с непропорционально крупной головой и крошечным членом без яичек. В другое время, да что там, еще вчера мистер Гудвин ликовал бы. Находка означала, что у филешек есть самцы или, по крайней мере, эмбрионы самцов. Вот оно, документальное доказательство, вот он, редкостный, уникальный экземпляр, украшение коллекции. Вот оно, научное открытие, способное утвердить имя Гудвина не только как удачливого бизнесмена, но и истинного первооткрывателя, возможно, принести бессмертную славу. Но сейчас истинного первооткрывателя пробирало холодом. Он слишком хорошо помнил темный, разумный взгляд самки, помнил подземный гул — и собственную мгновенную беспомощность. И то, как, раскинувшись, лежала Маниша. И то, как к ней подскочил Боровой. Сейчас транса отлеживалась в палатке. Ни к чему ей было это видеть и, главное, нюхать. Ветеринар провел вскрытие снаружи, при свете чертового фонаря. На фонарь слетелись мелкие двукрылые твари, не комары, какое-то местное их подобие. Они вились и кружились в тесном пятачке света, как чаинки в стакане самого дорогого натурального чая. Кровь их, по счастью, не интересовала.