Вьюга выла и бесновалась. Мчались сани. Восемь взрослых мужчин, подавленные горем, голодные и разбитые усталостью, молча плакали…
Еще злее неистовствовала вьюга перед утром, когда достигли, наконец, поселка имени Крупской, затерянного среди урочищ и сугробов.
Бондаренко положили в просторной избе. Врача не нашлось. Кто как умел останавливали кровотечение.
В горячечном жару Бондаренко судорожно рвался, звал в атаку, кричал. С рассветом, осунувшийся и пожелтевший, он пришел в сознание. Превозмогая боль и напрягая последние силы, сказал:
— Фомич… я — кончен… не утешайте… Оставляю райком на вас… Жалко… Задание партии не успел… — и закашлялся кровью.
— Душно, света… света!..
Кровать подвинули к окну, за которым бесновалась вьюга.
— Верю, товарищи… — надорванно и тихо шептал Бондаренко, — встанут тысячи… Поднимутся наши люди… Все поднимутся… Вернется, придет Красная Армия… Когда победите, не забудьте… моих… маленьких…
И сердце его остановилось.
— Плакали мы, товарищ капитан, как Федор Филиппович скончался… Никогда не забуду его слов: «Верю: встанут тысячи, вернется, придет наша Красная Армия…»
Потрясены были мы этой потерей. Слишком уж частой гостьей стала смерть в подпольном райкоме. Пять товарищей унесла она за короткое время. Двое попали в лапы гестаповцев…
Лесненко умолк.
Ветер крутил морозную пыль, скрипели полозья саней, туго стучали копыта коней и быстро-быстро неслись под тусклой луной тучи.
Неслись а мы навстречу грозной неизвестности.
Дорога в Хинель лежала через Барановку, и наш отряд остановился часа на два в крайних избах.
Небольшое, дворов в сто пятьдесят, село спало в тяжком оцепенении. На людях лежала печать траура.
Лишь вчера утром к Барановке подкатило вдруг около двадцати санных упряжек и резкий, рыкающий голос натуженно заорал:
— Р-р-раус!
С повозок тотчас сорвалась вооруженная орава солдат. Вскидывая на ходу винтовки, немцы и полицаи кинулись к хатам. Захлопали выстрелы, жалобно и тонко запели пули… Сквозь стрельбу и густую брань послышались разноголосые угрожающие выкрики:
— Показывай!
— Что молчишь?
— У кого были? Куда ушли?
— Ах, не зн-наешь?
…И хрясь, хрясь. В воздухе мелькали кулаки, приклады…
Старика Лущенко, инвалида гражданской войны, захватили посреди улицы. Он тяжело шел, прихрамывая на приставную деревянную ногу.
— Не знаю, — кричал возмущенный старик, — не знаю ни партизан, ни вас, кто вы такие, озверелые!
— Ага, сговорились, мать вашу… — И над инвалидом замахнулись оружием.
Пятясь назад, старик упал в снег. Но его продолжали избивать, топтали ногами, били по лицу, по голове.