За окном небо начинало синеть, отрываться от вершин гор. Пирогов протянул руку к патронам, помедлил и быстрым щелчком «расстрелял» их один за одним. «Кайноки» раскатились широким веером.
Корней Павлович поднялся, собрал у печи четыре стула в ряд, на один бросил свернутую шинель, снял сапоги. До утра оставалось часа полтора-два.
…Ему приснилось, что он на войне. Кругом почему-то жуткая тишина, но он знает, что идет война. И вон того страшного немца с усиками, закрученными вверх, как у русского приказчика, надо свалить немедленно, иначе случится непоправимое. Он, Корней, нажимает на спусковой крючок винтовки, но немец идет и уголком рта ухмыляется, а один ус его лезет вверх, почти к глазу. «Ах, ты так!» - кричит Пирогов и пробует подняться навстречу. Но земля вдруг обламывается под ногами, и он едва удерживается на краю пропасти. А немец - вот он, смотрит незрячими глазами, кривится в усмешке и склоняется к уху: «Чего ж ты?..» Нет под Пироговым твердого упора. Не может он освободить руки, чтобы схватить пришельца за усы. А там - один путь, под кручу. Нет, не может, хоть плачь.
И так велико было его отчаяние, что он вдруг проснулся. Минуту лежал, уставясь в посветлевший потолок. Скосил глаза на окно. За ним начинался день. Из дежурки раздавались голоса.
Обувшись и повесив шинель, Корней Павлович виновато потоптался у печки, водой из графина промыл глаза, лишь потом вышел в коридор.
- Товарищ лейтенант, - вытянулась дежурная, - за время дежурства…
- Знаю! - перебил Пирогов.
На стуле против барьера сидел угрюмый старик и глядел куда-то в пространство.
Корней Павлович взял из рук девушки журнал, хотел вернуться назад, но снова глянул на деда.
- Извините, вы ко мне?
- К кому же еще?
- Заходите.
Старик поднялся и, шаркая пимами, пошел за Пироговым.
В кабинете он несколько сбросил суровость.
- Из Ыло я. Потапов Андриян Иванович. Спроси такого, все знают. К тебе по делу.
- Садитесь.
- Постою. Вопрос у меня, - ребром ладони дед рубанул воздух перед собой. - Может, у нашей власти силов не осталось порядок содержать? Или за большими заботами до малого руки не доходят? А тем временем погань на свет лезет, шалит в деревне почем зря. Овечку увели позавчера. У Семена Игнатьевича неделю назад - тоже. У солдатки Марьи одеялу с забору сняли. Повесила проветрить, а его - того. А у Федора, нашего председателя, яму с картошкой разрыли. Шалят, паскудники. Как бы худу не быть. Мало мужиков осталось по судам ходить-то. Могут голову отвернуть.
- Погодите. Что вас в отдел привело?
- Как же так? Шалят лихие людишки, говорю. Вот старики и собираются подкараулить. И уж коль поймают, быть худу. В старое время тут без милиции обходились и воров не было.