Ее губы раскрылись, хлеб исчез там, как тонущий пловец. Я вставила соломинку в пакет с соком. Сок запузырился и тонкой струйкой потек на снег. Я подсунула руку под голову Оливии и, приподняв ее лицо, сдавила пакет. Она стала пить крошечными глотками. Через несколько мгновений ее голова свесилась мне на руку, а глаза закрылись. Я осторожно опустила ее на землю.
Следующий – Эд.
Я встала рядом с ним на колени, но он не желал открывать ни рот, ни глаза. Я постукивала кусочком хлеба по его губам, гладила щеку, словно это могло разжать ему челюсти, но Эд не шевелился. Меня охватила паника. Я наклонилась к его лицу. Кожу обдало теплом дыхания, слабого, но ровного. Я с облегчением вздохнула.
Если он не в состоянии что-то съесть, то уж пить-то наверняка может. Я потерла его пересохшие губы снегом, потом засунула ему в рот соломинку. Сомкнула пальцы вокруг пакета. Сок потек по подбородку Эда, щетина стала мокрой.
– Давай, – упрашивала я, но жидкость текла мимо рта.
Я вынула соломинку и положила Эду на губы, на язык крупинки снега. Пусть смочит ему горло.
Потом уселась на снег, потянула сок из соломинки. Слишком сладкий. Тем не менее я осушила пакет.
Из машины я достала мешок, набитый пуховиками и лыжными штанами. Вынула их, укрыла Ливви и Эда.
Взглянула на небо. Оно было непостижимо огромным.
Я почувствовала на веках свет. Открыла глаза.
И сощурилась. Над нами простиралось необъятное, бесконечное небо, глубокий океан облаков. На меня падали снежинки, похожие на цветы. Я посмотрела на телефон. 07:28. Пять процентов мощности.
Оливия слегка заворочалась во сне, оперлась на левую руку, правая бессильно вытянулась вдоль тела. Щекой она прижималась к земле. Я перевернула ее на спину, смахнула снег со щеки. Нежно потрогала за ухо.
Эд не двигался. Я наклонилась к его лицу. Он все еще дышал.
Телефон отогревался в кармане моих джинсов. Теперь я выудила его – вдруг удача улыбнется? – вновь набрала 911. Затаив дыхание, представила себе, что он звонит, почти услышала его трели около уха.
Ничего. Я уставилась на экран.
Посмотрела на машину, беспомощно лежащую на крыше, как раненое животное на спине. У нее был какой-то неестественный, будто смущенный вид.
Потом бросила взгляд на долину, ощетинившуюся деревьями, на тонкую серебристую ленту реки, которая змеилась где-то далеко внизу.
Я встала и повернулась.
Надо мной возвышалась гора. При свете дня я увидела, что неправильно оценила высоту, с которой мы упали, – мы находились по меньшей мере в двухстах ярдах от дороги, и каменистая поверхность выглядела даже более неприступной, чем мне показалось ночью. Мой взгляд поднимался выше и выше, пока не достиг вершины.