-- Шестьсот дукатов, -- заметил он, -- не так уж и много за дело, перед началом которого, сдается мне, придется зажигать свечку дьяволу.
Когда Лейнитцер услышал эти слова, он понял, что Вальдштейн возьмется за дело, каким бы подлым его ни считал, и что сейчас нужно только договориться о сумме, которая будет ему причитаться.
-- Вы считаете, что шестьсот дукатов мало? -- возразил он. -- Ну, иногда приходится довольствоваться хотя бы хорошим началом. А чтобы дьявол не смущал вас, скажу, что операция находится под высоким покровительством небесных сфер. В эти два дня Марс, ваша звезда, правит в доме Большой Медведицы, и потому у вас не может быть неудачи!
-- Так дело должно быть завершено в два дня? -- осведомился Вальдштейн. -- А кто этот человек?
-- Обо всем этом позже, -- остановил его Лейнитцер, чрезвычайно довольный успехом. -- А теперь я пойду к патрону, который ожидает меня с вестями.
Он заходил еще и во второй, и в третий раз. Во время последней встречи он уже без обиняков посвятил Вальдштейна во все детали плана..
-- Патрон, -- сказал он, прежде чем проститься, -- хочет сегодня вечером лично переговорить с вами. А это, доложу я вам, честь, которой он удостаивает не всякого. Когда начнет темнеть, погуляйте немного перед вашим домом. За вами приедут. Но не удивляйтесь, если при этом будут соблюдены некоторые церемонии. Патрон никому не показывает своего лица и равным образом не хочет, чтобы кто-нибудь узнал его место жительства. Это одна из особенностей его характера.
Незадолго до сумерек Вальдштейн вышел из дому и стал прогуливаться под окнами. За час до того он узнал от Иоганна Кеплера, что в ночь операции отнюдь не Марс, но Венера царит в доме Большой Медведицы. Это обстоятельство растревожило его и отчасти лишило уверенности, но от дела отказываться было уже поздно.
Когда он уже начал уставать от томительного ожидания, вниз по улочке проехала карета. Перед домом она остановилась. Кучер соскочил с облучка и открыл дверцу. Его шляпа была низко надвинута на лоб, отчего лица почти не было видно.
-- Если господину угодно, -- сказал он, -- его ожидают. Молодой Вальдштейн вскочил в карету. Когда дверца захлопнулась, с заднего сиденья донесся голос:
-- Я прошу у господина дозволения завязать ему глаза. Мне так приказано.
Карета тронулась.
Поездка выдалась долгой.
Не прошло и четверти часа, как Вальдштейн с удивлением заметил, что колеса больше не стучат по мостовым Праги, а мягко хлюпают по размокшей от дождя сельской дороге за городом. Человек, молча сидевший подле него, отворил переднее окошечко. Холодный осенний воздух, наполненный запахом сырой пашни, ворвался в карету. Из стоявшего рядом с дорогой леса доносились скрип стволов, шелест ветра в кронах и крики ночных птиц. Потом графу показалось, что они подъезжают к деревне или постоялому двору, так как вокруг кареты поднялся собачий лай и гомон детских голосов. Все-таки это была деревня -- когда они оставили позади последний плетень, издали послышались постепенно стихающие звуки скрипки и дудочек.