Почти и не видела Кифа возлюбленного. Томилась, бедняжка, совсем поскучнела. Сжалился гончар, посочувствовал пригожей ромейке. В день объявленного князем праздника хлебнул пива из хмельной дежи, взял Кифу за руку и повёл за собой, повелев подмастерьям отправляться на торг без него.
А скудельничек-то лысенький, кривоногенький осоловел, касатик, подбородочек задрал, важно этак ступая, босиком, зато в праздничной вышитой распашонке с поясом при пушистых кистях, вёл, словно дочь на выданье, вёл смуглянку и привёл прямо в кузницу.
Пламя пышет, мечутся молнии, гром гремит под пудовыми молотами. Вот работа сплеча!
Улеб взмок в азарте, никого, ничего не видит, кроме огненной крицы. Остальные вокруг него себе перестукивают.
— Эй, парень! — окликнул его гончар. — Ты бы деву свою проводил к рядам. Поднёс бы ей пряников медовых! Праздник нынче!
— Это ты? — удивился юноша. — Что случилось, Кифушка?
Она обиженно потупилась. А скудельник глазками заморгал, рот искривил, вот-вот оттуда, где у прочих ресницы растут, закапает на белую его рубашку с петушками: больно жалостливый старикашка-то. После пива. Укоризненно топнул пяткой, истошно завопил на юношу, потешая других:
— Слыхали, люди добрые! Что случилось? Заморская дева по нему сохнет! А он, душегуб её, весь чумазый, железяки колотит с утра до ночи! Так и сердечко девичье расколотить недолго!
— Будет, будет тебе, отец, — смутился Улеб, — не срами ты нас попусту. Дело делаю.
— Ить не простая она, заморская! Хорошо ли об нас подумает, скучаючи! — кипятился дедок. — На-ко, держи от меня куну на гостинцы ей! — И сунул деньгу царственным жестом, хотя Улеб и глазом не повёл. — Ступай да купи ей пряников!
Накричался, набранился вдоволь и удовлетворённо засеменил прочь, туда, откуда неслась благозвучная музыка дудок и бубенцов, где месили площадную грязь пёстрые толпы, распевали коробейники, балагурили шуты и от души пировало простолюдье, заполняя низину.
— Белены объелся или хмельного хватил через край? — спросил Улеб у Кифы, кивая на тропинку, по которой резвёхонько улепётывал гончар.
— Он хороший, а ты бессовестный. Променял меня на плебейский пот. Точно раб, приковался здесь.
— Это верно, — рассмеялся Улеб. — По душе мне такое рабство! Век бы не отходил от наковальни, век бы только и слушал её перезвон!
— Много хоть настучал в кошель?
— Кифа, Кифа, чужое дитя… — сказал Улеб. — А и деньги есть, не бойся, не пропадём.
Обнажённый до пояса, он сбросил дымящиеся полотняные рукавицы, подмигнул приятелю, и тот окатил его студёной водицей из ушата. Улеб фыркнул от удовольствия, утёрся холстиной, натянул на себя неизменную рубаху из крокодиловой кожи, пригладил ладонями волосы, поклонился ковалям и удалился с Кифой по той же стежинке, что и гончар.