— Именно поэтому я и хочу усыновить его. Послушай меня, друг детства. — Немного смущенный, Игнатий потупился. Теперь настал черед его объяснениям, а он не был уверен, что сможет четко и ясно высказать свои доводы. — Греки были великой нацией, когда у них были великие мастера, создававшие прекрасные статуи из белого мрамора и храмы из камня. Их возвеличили художники, философы, оставившие потомкам бессмертные труды поэты, запечатлевшие в огненных строках историю своего народа. Разве я не прав? Скажи?
В ответ Герои кивнул. Да, он сам довольно часто думал именно об этом, особенно в те черные минуты, когда тучи сгущались у него над головой, когда никто не заходил в его лавку, чтобы купить перьев, и когда его жена, мать троих его детей, упрекая, называла его никчемным человеком.
— Сегодня, — продолжал Игнатий, — мы все превратились в торговцев. Мы продаем, покупаем и вновь продаем скот, зерно, кость, масло. Койне[2] стал общепризнанным языком купцов, и его можно услышать теперь в любом уголке мира. Люди, вспоминая Грецию, судят о ней по таким, как я. — Обычно хитрые и подозрительные глаза торговца сейчас метали молнии гнева. — Так вот! Это плохо! Это ужасно, мой дорогой Герон. Во что бы то ни стало надо изменить положение дел. Нужно, чтобы в Греции вновь появились свои мастера, философы и поэты. И в моих силах, мой старый друг, способствовать их возрождению!
Застыв от изумления, Герон слушал своего друга. Неужели это говорил Игнатий? Неужели это тот самый грозный купец, чьи ряды и лавки теснились вдоль набережной, а склады были столь огромны и высоки, что за ними невозможно было увидеть мачты стоявших на якоре в порту кораблей?
— Когда я умру, — надменно продолжал купец, — после меня останется огромное состояние. Человеку, который придет мне на смену, не нужно будет пополнять богатства и трудиться, как я. Нет, я хочу, чтобы сын, занявший мое место, разделял мои взгляды, чтобы он видел то, что вижу я, и использовал мое состояние, чтобы вернуть Греции хотя бы малую часть ее былой славы.
Герон чувствовал себя начальником гарнизона осаждаемой крепости в тот самый страшный миг, когда стены, не выдержав натиска, начинают рушиться одна за другой. И все же он сделал последнюю попытку отговорить друга детства:
— Но ты же ничего не знаешь о моем третьем сыне. Как ты можешь быть так уверен, что он — именно тот, кто тебе нужен?
— Я никогда не делаю ничего с бухты-барахты. Если я хочу что-либо узнать, то узнаю это, — самоуверенно заявил Игнатий. — Я видел твоего сына только один раз, но навел о нем справки и знаю все, что нужно знать. Я встретил его, проходя по торговому кварталу. Десяток мальчишек носились туда-сюда, сталкивались, дрались, и только один он был в стороне от друзей. Он сидел в полном одиночестве, прислонившись к стене дома, и вырезал что-то из дерева. Я остановился и стал наблюдать за ним. Он ни в чем не походил на остальных детей, и я был поражен чистотой его широкого лба. Сорванцы пытались увлечь его за собой, звали играть, но он продолжал заниматься своим делом, не обращая на них никакого внимания. Так продолжалось до тех пор, пока один из бездельников не вырвал у него из рук деревяшку. Тут даже я изумился: мальчик через секунду был на ногах и дрался с обидчиком, пытаясь вернуть деревянную статуэтку. И скажу тебе — дрался он хорошо. Я тогда подумал: «Он держится в стороне от людей и хочет только одного — чтобы его оставили в покое. Но в то же время он готов бороться за то, что считает для себя важным. Именно таким я бы и хотел видеть своего сына». В тот день я был счастлив, потому что давно искал мальчика, которого хотел усыновить. Я тут же перехватил одного из сорванцов и спросил, кто этот парень, который сидел тут и вырезал что-то из дерева. И он ответил мне: «Это сын Герона — заносчивого пьянчужки, который продает сажу вместо чернил». Вот почему, старый друг, я и пришел к тебе сегодня, чтобы обговорить все условия дела.