— Что ты мне плетешь? Какие дзоты, какой батальон? Тебе семнадцати еще нет?
— Нет. Но скоро будет. Через двадцать дней. Через двадцать пять.
— Ну ладно. Хоть через пять. Но сейчас-то нет еще?
— Нет.
— Тогда как же ты сюда-то, аж под Туапсе попал, если, говоришь, дом твой под Кущевкой? Документ у тебя хоть какой-то есть?
— А вот… Сейчас…
Митька начал лихорадочно шарить по опустевшим карманам, постепенно холодея от страха. Карманы были пусты.
— Там твои бумаги, на грубке, сушатся, — не оборачиваясь, сказал Костя.
Митька вскочил, но остановился и вопросительно посмотрел на майора. Тот кивнул головой и, пока Митька бегал к печке, спросил Костю:
— Почему на печке? Почему сушатся?
— Стирал я его шмотки и вшей выжаривал. Невзначай намочил.
— А ну-ка дай сюда твои подмоченные бумаги, — протянул майор руку в Митькину сторону.
Митька бережно, на двух ладонях, поднес еще влажноватую, протертую на сгибах гербовую бумагу.
— Ага. Свидетельство о рождении. Метрика, стало быть.
Митька молчал, не зная, что говорить. Да и вообще — непонятно, как себя вести, что делать. И долго ли будет сопеть носом в стену Костя и неподвижно лежать Николай. И кто он этот… майор. Ну да, майор. Две шпалы на петлице.
В избу вошел лейтенант, обратился к майору:
— Товарищ военврач! Для санбата место самое подходящее. И вода рядом, и лес — палатки можно укрыть. И дорога сюда каменистая — в любую непогоду проезжая. При доме есть подсобки. Дров — запас.
— Добро, — выслушав, заключил майор. — Отправляйте Ефимова за личным составом и оборудованием. Да пусть забежит к особисту, доложит об этих типах. А тот или сам сюда придет, или скажет, что с ними делать… Да! — крикнул уже вслед уходящему лейтенанту.
Тот остановился, обернулся.
— Василий Петрович… Там… Ну, в общем… Об этих двоих, о солдатах… И все. А мальчишку… О нем не надо там… Понимаешь? Он, видите ли, здешний… То есть… — И вдруг, рассердившись, видимо, на самого себя, почти закричал: — Ну что? Не понятно, что ли?
— Так точно. Понятно, товарищ военврач, — щегольнул выправкой лейтенант.
— Ну так идите, голубчик. Распорядитесь, — как-то сразу утих и обмяк майор. Посидел молча, низко-низко на грудь свесив голову, потом вскинулся, резким движением отбросил длинные волосы со лба назад, глубоко, с чуть заметным стоном вздохнул, увидел — словно впервые — Митьку, притянул его к себе и… молча заплакал. Митька онемел. Крепкая рука майора прижала его голову к суконной гимнастерке, пахнущей лекарствами и чистым мужским потом. И вдруг Митька услышал едва уловимое бормотание, глухо отдававшееся в груди: