Тем не менее мы лютовали. Строили фантастические планы страшной мести Часовскому. Спрашивается, за что? Сулили бедным девчатам кары небесные! И опять-таки: за что? И словно сговорившись, никто не хотел сделать простого и естественного шага — пойти и вместе с Николаем посидеть у девушек.
Мы ходили, как перепуганные коты, с надутыми щеками и вытаращенными глазами. Это, видимо, должно было изображать гнев. Но Часовский, глядя на наши устрашающие физиономии, не только не пугался, но как-то неопределенно хмыкал и растягивал до ушей свои красные губы. Он даже ныть стал меньше и вроде не так ленился.
Мы завидовали. Мрачно, мстительно и безнадежно завидовали. Мы — это трое, как нас называли, несмышленышей. Трое ребят, разными путями и способами досрочно попавшие в действующую армию. Мишка Бунчук — харьковчанин. Что называется, щирый украинец шестнадцати лет от роду. Большеглазый, круглолицый, со смешной картофелиной вместо носа и большим щербатым ртом, Мишка уже одним своим появлением заставлял окружающих улыбаться. Как он уверял, эта его способность и помогла ему попасть в дивизию. Умел он быть безоблачным, как июньское небо над Кубанью, и с ним хорошо было молчать. Только это тоже надоедает.
Другое дело мой земляк Шура Марченко. Спокойный, неулыбчивый, рассудительный, он был до того разговорчив, что если не было собеседника, говорил сам с собой. Монотонно, глуховато и почти не умолкая, Шура звучал весь световой день. Когда он пришел в роту и был определен в наше отделение, мы с Мишкой сначала подумали, что он немножко сумасшедший. А потом — ничего, привыкли. И даже скучали, когда Шура был в наряде или на задании. А с ним было уютно везде, как с разведенным самоваром: этак поет-посвистывает потихоньку и легкий пар пускает. Благодать!
Ну, я — это я. Если со стороны посмотреть, то так оно, наверное, и было, как сказала Ленка-хохотушка: соломинка в лаптях. Длинный, тощий, на тонюсеньких ножках, обутых в большие солдатские сапоги. Говорят, что у меня было всегда поэтически грустное лицо. Но я в это не очень верю, потому что, хоть это тоже говорила Леночка Маркина, но она неправильно сказала. Потому что я читал ей свои стихи, и мне было не поэтически грустно, а чего-то стыдно. Я чуть не до беспамятства смущался, что читаю стихи девушке, что эта девушка сидит рядом, ласково смотрит мне в лицо и жадно ловит нескладные мои вирши. В конце концов я стал бояться Лены.
Она, вероятно, понимала это и придумала себе развлечение: завидев меня, Лена, не давая мне спрятаться, радостно бежала навстречу, обнимала и звонко чмокала в щеку, приговаривая: «Любовь ты моя, ненаглядная, соломинка моя в лапотках, душа моя на ходулях». И, любуясь, как мгновенно наливаюсь я бурачным цветом, добавляла: «Теленочек. Молочненький».