То он с гурьбой веселых сверстников катается на плывущих по реке льдинах, срывается, тонет, друзья вытаскивают, раздевают его и сушат у быстро разложенного костра.
Костер перерастает в яркое летнее небо над осыпанной солнечным серебром рябью реки. И он прыгает в омут, старается подольше пробыть под водой, чтобы напугать старшего брата, и слышит шумный всплеск, и сильная рука брата впивается крепкими пальцами в его шевелюру, с силой вырывает его из воды и вопящего тащит на берег. И брат, торопливо приговаривая: «Наглотался?», резко надавливает на живот. И вдруг где-то в животе, разливаясь по всему телу, нарастала и раскалялась боль, простреливая сознание ослепительно-черными молниями, сквозь которые мелькали эпизоды последнего боя. Вот он командует взводу окружить землянку, в которой засела банда дезертиров. Вот вскакивает и прыжками мчится к двери, ясно видит, как на ее нетесаных досках, швыряя навстречу ему щепки, густо возникают дырочки от автоматных бандитских пуль. Он взмахивает рукой, швыряет гранату, и в тот же миг бандитская пуля тяжко бьет его в грудь, опрокидывает навзничь, потом рвется граната и бойцы взвода бросаются к землянке.
Превозмогая боль, он приподнимает на руках отяжелевшее тело, садится, видит, как бойцы выволакивают из землянки дезертиров и, вырвав оружие, толкают их на землю.
Он хорошо видит то, что в пылу схватки не замечают бойцы: один из лежащих бандитов осторожно приподнимается, потом рывком вскакивает и бежит прямо на него. Он, охнув от боли, валится на бок и достает руками грязный рваный ботинок беглеца, цепко хватает и валит дезертира на землю.
Дальше боль превращает видение в мечущийся калейдоскоп мгновенных событий. Он ощущает навалившуюся тяжесть и одуряющее зловоние огромного, грязного тела бандита и ослепляющие острые высверки боли в животе, куда бандит остервенело, торопливо и часто вонзает немецкую финку.
Та, прошлая, боль смыкалась, смешивалась, сливалась с болью сиюминутной и отсекала, отключала сознание.
Очнувшись, он снова и снова ощущал, осязал, почти видел, как отходит, откатывается боль, словно мохнатый клыкастый и когтистый зверь, который, нанеся удар, отползает в сторону, уверенный, что жертва поражена, не уйдет, и жадно ждет агонии.
Боль жила в нем, и ему казалось, что он даже знает ее безжалостную, отвратительную и злорадную образину.
…Когда он чувствовал осторожные, ласковые прикосновения прохладных сестричкиных рук, ему становилось болезненно тоскливо. Хотелось заплакать как в детстве — беспомощно и жалостно, как в тот вечер, когда старший брат разыскал его на кладбище в заброшенном колодце, вытащил, принес всего разбитого домой, и мама, схватив его в свои сухие натруженные руки, прижимала к груди, капала на лицо слезами, сорвав с головы платок, осторожно вытирала им его окровавленное лицо, ободранные руки и ноги. А он покорно, жалобно и тихо плакал. И становилось ему от этого покойно, и утихала боль.