Жестокое знамение виделось ей в этих снах, и она в боязни ждала неотвратимых напастей.
Как сейчас, помнила Матрена Власьевна, что первых горемык раненых «ашалон» привез в Свинцовогорск в конце октября, а «вакуированные» в их местах объявились чуток раньше, в аккурат на покров день. Раненых привезли ночью, — случайно или сознательно так вышло, не знали, но к утру разгрузку завершили. В тупике еще стоял санитарный поезд, порожний, с красными крестами по бокам, и на крышах запыленных — долгий, видать, путь проделали — вагонов, из тоненьких труб курился жиденький дымок. Вокруг разгрузочной площадки на мерзлой земле валялись окровавленные, ссохшиеся комками бинты, спекшаяся от крови и йода вата, обрывки промасленной бумаги, газет; пахло воротно — камфарой, йодом, кровью.
Слух о первых раненых быстро, будто спорый весенний гром, прокатился от дома к дому, перекидываясь от Ванявки к Нахаловке, к Мякотихе, Шарафке, Стрижной яме, Свинцовой слободке, всколыхнув людей: «При-вез-ли!» К обеду повсеместно в городе новость знали, говорили о ней; старухи охали и крестились, вершили молитвы; бабы тяжко и горестно вздыхали, вытирали концами полушалков глаза, кое-где вдруг срывался, просекал предзимний воздух крик: «Ой, да на кого ж ты нас покинул, сложил головушку!» Это заходились в кручинной тоске, не отболев, не перегорев еще, те, кому похоронки уже принесли в дома горько-безысходные вести.
То, что в Свинцовогорске будет госпиталь, секрета не составляло ни для кого: две недели на Ванявке готовили больницу; в ту же пору женщины-общественницы чистили и мыли общежитие техникума, собирали по домам тарелки, кружки, ложки. Матрена Власьевна, когда к ней постучалась Агния Антипина — ее, кажись, не брала военная беда, все та же: высокогрудая, красивая лицом, о ком говорили, что «сама-от и отправила мужа на войну», помнили, как привела она за руку Ивана Антипина, — засуматошилась, пригласила в дом, поспешно выставила из буфета стопку тарелок, кружки. Агния пришла не одна, — с ней была Настя Бартохова, молчаливая, немолодая, повязанная коричневым полушалком. Две больших плетеных корзины, с какими по лету ходят за кислицей, чуть не доверху уже были загружены разномастной посудой.
— От Кости, значится, ни слуху ни духу? — грудной скороговоркой допытывалась Антипиха, не присаживаясь, с прямодушным любопытством озирая новое жилье Макарычевых. — А Васьша, значится, пишет? Ишшо не воюет? Катерину вчерась встрела, на рудник бежала. Чё с девкой сталось — как есть кожа да кости! — выдохнула она и взяла из стопки две тарелки и две кружки. — Куды ж, Власьевна, выставила стока? Таскаем — пупки рвутся. Охо-хо! По радио все сказывают: бьются наши да оставляют, оставляют города, когда уж конец тому ироду-фашисту? Варавихе — похоронка, сына Степу убили; Сычиха на мужика получила, а Таиська Агольцева, как увидала про Ивана свово, так кулем и повалилась на крыльце, а вчерась увезли, — рехнулась… Руками, будто дите, тетешкат незнамо чё да приговариват: «Спи, Ванечка, спи, моя кровиночка…»