Агния с Настей Бартоховой, нагруженные посудой, ушли, а у Матрены Власьевны в душе будто что-то поосело, в теле — пустота. Порывалась и то и это делать, бралась за привычную домашнюю уборку, а в руках и ногах — онеменье: ни ухват, ни тряпка, ни веник не держались. Она разволновалась, наплывали в голову мысли опять об этих снах, зловещих знаменьях: о чем они? Уж не с Костей ли плетутся-вяжутся? Ну, как Костя, ее первенец, уже не живой, убит, и тело его даже некому в землицу зарыть, воронье обседает… И от дум муторило голову, она задыхалась и, чтоб не упасть, торопливо присаживалась на табуретку, клала по-деревенски, на колени, руки, узловатые на сгибах и темные, словно подкрашенные изнутри разбавленной сажей. И ей то вспоминались ночные сны, то вдруг отчетливо и властно лезло, заполняло давнее, пережитое — и тоже страшное.
…Федору Пантелеевичу в ту осень крепко недомогалось: била малярия, донимала слабость, чуть что — потел, белье, случалось, на дню два раза менял. Присоветовал ему нарымский фельдшер Прокудин кумысу попить, — так объяснил Федор Пантелеевич ей. И лишь после узнала Матрена Власьевна — было то решение партячейки: скрыться мужу, пока болел, — вызревало смутное, бедовое время. Внял Федор Пантелеевич совету, уехал на Черную заимку, мало кому известную. Он ее и открыл, когда с медвежатниками забирался к черту на кулички — капканы на зверя ладили. Раз уже ездила, оседлав Буланку, Матрена Власьевна, навестила мужа на заимке, доставила ему в привязанных к торокам сумках разную снедь; детей в первый раз оставила на попечение свекрови. До Черной заимки путь не близкий — отправлялась с петухами, а добиралась после заката, уже в выбегавшей сини, какая в горах была особой — чистой, ровно бы стеклянной.
Во второй раз, когда собралась к мужу, испекла шанег и бубликов, уложила полные сумки, оказалось, что меньшого, Васьшу, не на кого оставить — свекровь тяжко занемогла, не слезала с печи, — и Матрене Власьевне ничего не оставалось как приторочить ружье к седлу, а из шали устроить за спиной подобие кошеля, связав узлы впереди, и посадить туда Васьшу.
И одной поездка в горы была далеко не в легкость, а с Васьшей — и того трудней. На третьи сутки, возвращаясь в Нарымское, уже выехала из горной теснины — в ушах еще бился клокот буйной порожистой речки Балгын, — она с облегчением подумала, что оставалось с час езды. Тут из кустов тальника у разъезженной дороги выступили два вооруженных мужика, и один, высокий, в собачьей шапке, крикнул: «Стой, едрена!..»
У нее упало сердце, мелькнуло: «Разбой? Такого навроде не слыхать было…»