— Вот к своим-то б! К младшому Чайке, капитану Шивареву, — к своим бы…
Первые дни Костя сам через силу плелся, — верно, как он считал, печенку зашибло, когда отбросило взрывом. Привалы делали, когда набредали на низкорослые, с дымчато-сизыми листьями заросли черники и голубики, набрасывались на ягоды, ели с жадностью, набивали до тошноты животы, отлеживались.
Костя сказал как-то:
— Что уж тут, калеки оба! Когда так-то добредем? И где те свои, где?
Размышляя над происшедшим там, на последнем привале батальона, кажется, понимал, как все вышло: они с Кутушкиным дальше всех оказались от лагеря в тот налет, и, верно, потом, когда снимали лагерь, хоронили убитых, до них с Кутушкиным попросту поиски не дошли, а то и проще — кто-нибудь видел, как сыпались бомбы на поляне, посчитал и их убитыми, погребенными под земляными навалами. Не понимал Костя Макарычев лишь одного: его фамилия там, у захоронения в лесу, значилась на стесе дерева, а вот фамилии тамбовчанина не было. Числили в живых? Или просчитались при перекличке?
На одном из привалов Костя Макарычев и сказал, о чем думал, как вышло тогда. Равнодушно выслушал Кутушкин, не теряя попусту время, он обихаживал, перематывал рану на ноге и будто даже пропустил сказанное мимо ушей, а завязав заскорузлый грязный бинт, попробовав — ладно ли держится, отозвался:
— А мне в этой заварушке погибать никак нельзя. Не с руки, вишь ли. Да и погодь: одолеем все, переборем…
«Не с руки так не с руки!» — едко подумал Костя Макарычев: спокойствие, непонятная уверенность тамбовчанина начинали раздражать его, заводить с полоборота, но он промолчал.
Отлежавшись малость под кустом, обошли поляну по краю и оказались возле стожка. Сено было «нонешнее» — так определил Кутушкин, — еще не улежалое, и вскоре они выгребли у основания стожка нишу, забрались в пыльную теплынь и, сморенные усталостью, пьянящим, прелым духом травы, уснули.
Проснулся Костя Макарычев в какой-то душевной непрочности, томности, — должно быть, от духовитого сенного настоя, — и, однако, ощутил: сил, крепости прибавилось. За все эти дни блужданий по лесам, черепашьего, горького и упорного движения к своим, на далекую канонаду боя, что было для них надеждой, светлячком — наши там воюют, бьются, быть может, задержали фашиста, остановили, — они впервые выспались, отдохнули. Отошло и за душу бравшее разочарование: они не приближались, как им того хотелось, к желанной передовой, в иной час создавалось ощущение — наоборот, она отодвигалась, удалялась от них. Кутушкин — у кого слух был потоньше, чем у алтайского бурундука, — случалось, изрекал, кряхтя в неудовольствии: «Ить, опять подале отошло… Жмет, треклятый!»