И он побрел по краю поляны, обходя островки густого, с жиденькими метелками тростника, цепляясь за никлую траву, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. И не заметил бы ничего, и прошел бы дальше, если б с самого края поляны, по ту сторону тростника, не взлетела, стрекоча, сорока — черно-белое хвостатое тело ее вихлясто промелькнуло к лесу. Подумав, что сороки попусту не гоношатся, Костя свернул к тростнику и, раздвинув его, увидел лежащего ничком, неуклюже раскинув руки, человека: под каской — рыжеватые волосы, знакомая подсеченка на затылке… Тамбовчанин Кутушкин!
Чувствуя, что некрепкие ноги подломятся, Костя, торопясь, переступил по кочкам, опустился на колени, попробовал повернуть к себе исцарапанное, в запекшейся крови лицо тамбовчанина и вдруг разобрал чуть слышное:
— Пи-ить…
— Сейчас, сейчас! Погодь, друг…
Радуясь, что Кутушкин жив, что он теперь не одинок, не задумываясь, как все дальше выйдет, Костя шагнул сквозь тростник, на ходу сдергивая каску, помышляя об одном: зачерпнет воды из лужи, напоит Кутушкина.
На четвертые сутки, к рассвету, они набрели на поляну, и в сбитом, холодном тумане, истощенные, голодные, залегли на окрайке, у куста волчьей ягоды. Сколько ни вглядывался Костя, а в парной предроссвети ничего не различал. Кутушкин же, вжавшись с другой стороны куста в притрушенную прелью землю, вскоре шепотом сообщил:
— Вон, супротив, стожок сена видать небольшенький! Переднюем, посушимся. В стожке-то благодать!
Косте Макарычеву не хотелось говорить. Да и вообще за эти четверо суток они говорили мало. Передвигались только вечером да в утренние часы, пока не рассветало, не занимался очередной квелый день: после первого заморозка погода устоялась мокрая, пасмурная, пепельной беспросветью обметало небо. Днем же отыскивали место, старались забиться в чащобу, отлеживались. И передвигались они не шибко, особенно в первые два дня: у Кутушкина оказалось касательное ранение в голову — осколок скользнул за ухом, «пропахав» до кости, — голова от боли раскалывалась. Второй осколок прошил мякоть левой голени, и Кутушкин больше сидел закрыв глаза, цепенея от головной боли. Он был терпеливым — не стонал, не жаловался, шагал прихрамывая, опираясь на палку: к концу первого дня нога вспухла, вскраснелась. Костя нарвал листьев подорожника на заброшенном лесном проселке, который они пересекли к вечеру, и на привале примотал листья к ране на голове бойца, напихал их и в сквозную дыру в ноге, орудуя шомполом СВТ, которую они нашли неподалеку от того места, где Костя обнаружил тамбовчанина. К утру Кутушкин ожил, в детском удивлении и умилении смотрел на приспалую ногу, качал головой: «Прямь лекарь, и вся недолга!» Курносый, широковатый нос его смешно, в довольстве морщился. Снова он задумывался, напряженно прислушиваясь к приглушенному в сыром воздухе отдаленному перекатному гулу боя, мечтал: