.
— Вам кто-нибудь говорил, что вы похожи на брата с сестрой?
— Мам, прекрати! Что ты к нам прицепилась?
— А вдруг твой отец спал с ее матерью? — Я сказала это, чтобы их посмешить.
Сильвен бросил на меня мрачный взгляд — похоже, ему моя шутка вовсе не показалась смешной. Тогда я предложила ему представить себе, как ему будет грустно в тот день, когда я умру, но и это его не развеселило.
— Слушай, хватит. И вообще, вставай, а то опоздаем, — с безмерной усталостью в голосе произнес мой сын.
Каждую первую пятницу месяца мы ездим в Орлеан, на ужин к отцу Сильвена. На этот раз предполагалось, что дети останутся у него на выходные.
Я познакомилась с Мишелем в день своего шестнадцатилетия. Он с женой и друзьями пришел посмотреть выступление моих родителей, гастролировавших в Орлеане. В свой день рождения я сидела в глубине зала кабаре и отчаянно скучала, не имея понятия, чем заняться и как отметить это событие. В жизни женщины шестнадцать лет — это важная дата, и я, чтобы развлечься и добавить в свое существование хоть немножко новизны, принялась подмигивать сидевшим в зале мужчинам; мне было весело и хотелось испробовать, что это такое — быть взрослой. Что-то должно было произойти. В перерыве между двумя номерами Мишель решил заказать еще пива, повернулся, отыскивая глазами сбившегося с ног официанта, и встретился с моим призывным взглядом. Я никогда не умела подмигивать, и Мишеля охватили сомнения: я и в самом деле делаю ему знаки или у меня проблема с контактными линзами? Чтобы он не сомневался, я высунула кончик языка. После представления, когда публика разошлась, артисты открыли в мою честь бутылку шипучки. Я как раз задувала убогие свечки на покупном кексе, когда в зал с растерянным видом вошел Мишель. Он объяснил нам, что оставил здесь свой бумажник — ту же ложь он скормил своей жене, чтобы иметь возможность вернуться на место преступления. Он выглядел таким расстроенным, что все дружно кинулись искать якобы оброненный бумажник. Пока мы на четвереньках ползали под столами, Мишель успел шепнуть мне, что мечтает со мной увидеться. Мне только исполнилось шестнадцать; ему было ровно вдвое больше. Несмотря на это, мои родители не моргнув глазом согласились назавтра отпустить меня с ним посмотреть Орлеан и посетить его новую аптеку. Может показаться странным, что мать с отцом проявили такую небрежность по отношению к родной дочери, но я должна упомянуть, что, озабоченные своей артистической карьерой, они всегда предоставляли мне свободу.
Мне было пять лет, когда в разгар Авиньонского фестиваля я удрала от них, надеясь привлечь к себе внимание, и спряталась в сундуке для костюмов, принадлежавшем любительской театральной труппе, которая снимала дом вместе с моими родителями. В то утро труппа возвращалась в Марсель; декорации, реквизит и сундук с костюмами они погрузили в фургончик. Прибыв на место, они начали разгружать фургон, и тут, как чертик из табакерки, из сундука выскочила я, вся в кружевах, — труппа ставила пьесы Мариво. Артисты позвонили моим родителям, уверенные, что те в панике бегают по площади Орлож и ищут пропавшего ребенка. На самом деле они даже не заметили, что меня нет. В другой раз я сбежала в двенадцать лет — из летнего лагеря, где родители выступали по вечерам. Но еще до захода солнца я пешком вернулась назад, поняв, что они обнаружат мое исчезновение в лучшем случае дня через три-четыре.