— Отвечай же, — потребовала она, сверля глазами лоб под шапкой.
— Чуть что — сразу Бурмистров, — ворчало в заднем ряду: там старательно изображали обиду.
«Гадкие, гадкие. Взрослые», — с легким отвращением подумала завуч. И изо всех сил забила в ладоши:
— Скажем спасибо товарищу за яркий интересный рассказ об обороне Ленинграда!
Зал ответил морским прибоем аплодисментов. Бурмистров даже затопал ногами. Мальчик в шапке торчал среди волн, как обломок скалы, завуч старательно не смотрела на него. Аплодисменты поплескались, угасая, и улеглись совсем.
— Вопросы? — любезно улыбнулся розовощекий гость.
Завучу захотелось вытолкать его вон. Потому что Бурмистров уже тянул руку. Чувствовал на себе взгляды — ждущие. Выжидающие. В палисаднике рухнула репутация, ее надо было восстановить во что бы то ни стало. Шурка глядел в пол.
Может, это какой-то другой Ленинград? Бывают же однофамильцы-люди. А города? Нет, бред. Сердце колотилось, мешало думать.
— Верочка, задай вопрос. — Завуч попыталась спасти всех.
— Верунь, ну ты чего? — подначил Бурмистров.
Отличница Верочка пошла пятнами и тоже уставилась на собственные туфли.
— Дай я задам!
«Наследственность», — шипели учителя. «Хулиганье», «тюрьма плачет» и еще «яблочко от яблони». Отец и старший брат Бурмистрова уже сидели в тюрьме. Он носил шерстяную кепку, тельняшку, грязный белый лоскут, выдаваемый за шарф, прятал, говорят, ножичек в сапоге, в самом деле будто обещая продолжить семейную традицию при первой же возможности.
Гость о подвигах и славе Бурмистрова не знал. Приветливо махнул рукой:
— Пожалуйста, мальчик.
Бурмистров ухмыльнулся. Мальчиком его давно никто не называл.
— Товарищ лектор, кто такие дистрофики?
Завуч выдохнула.
— Это, мальчик, те, кто в героическом Ленинграде вместо того, чтобы окрепнуть духом, морально разложился. Отпал от героического общего настроения. Подвел коллектив.
Бурмистров быстро уточнил:
— Они людей едят?
Гость вытаращился. Бурмистров преувеличенно-наивно вытаращил глаза в ответ.
— Че, правда? — повторил.
Розовый гость сделался одного цвета с собственным костюмом. Но глаза остались цепкими, подмечающими.
Бурмистров откровенно пялился на мальчика в шапке, развлекал зал:
— Шапка. Скажи?
Но гость уже пришел в себя. Теперь он наливался краской в обратную сторону — от белого к багровому.
— Это слухи, мальчик. Их нарочно распускают фашисты и враги народа, чтобы очернить подвиг Ленинграда и подорвать боевой дух ленинградцев.
Но Бурмистров и ухом не повел. Вылупил с деланой наивностью глаза:
— Шапка, а ты людей ел?
Шурка повернулся к Бурмистрову. Глянул в самое донышко его круглых карих капель. И шамкнул челюстями: ам-ам.