По вечерам Луша опять садилась читать письмо вслух.
Они сидели в круге лампы. Метался огонек, когда Луша поправляла ей стеклянный колпак. Потом на себе — шаль. У себя на коленях — ножку Вали маленького. Ножка сползала. Валя спал. Каша в тарелках дышала.
Шурке хотелось закрыть глаза. Как будто если закроешь глаза, то и время остановится.
Луша читала:
— «Милые Луша и Валечка. Простите, что долго не писал. Не обращай внимания, Луша, что почерк незнакомый». Ишь, поняли как? — подняла от листка лицо Луша. — А я вначале глянула: адрес наш, а почерк не его. Сердце у меня так и оборвалось…
Она даже схватилась за сердце.
Бобка слушал, не сводя с нее блестящих глаз. Возил, не глядя, ложкой.
Шурка сидел на стуле, как прикипел.
Луша уже прочла письмо сама себе, и не один раз. Она его уже выучила наизусть. Теперь она могла, читая, глядеть вокруг, разговаривать, думать, хватать себя за сердце. А первый раз читала так, будто листок мог вырваться из рук и улететь, будто если хоть на секунду отцепила бы взгляд, строчки оборвались бы, исчезли. Все бы оборвалось навсегда.
— Бобка, а ты чего не ешь? Ты ешь, — переключилась она.
Он тоже уже знал письмо наизусть. И все равно каждый раз было интересно.
— Ем, ем, — он утопил ложку.
Луша посмотрела на Шурку. Протянула руку, потрогала его за волосы. Тихонько засмеялась своим мыслям. Снова опустила глаза.
Она знала, что там, но строки не могли надоесть ей, как не могут надоесть лицо, голос любимого человека.
— «Пишет мальчик, по моей просьбе, — продолжала. — Зовут его Санька. Ты, Луша, не пугайся, но я в госпитале».
Шурка нежился в теплых волнах, которые шли то ли от печи, то ли от лампы, то ли от Лушиного голоса. Письмо читали так часто, что он уже и сам начал в него верить.
А Луша читала с выражением:
— «У меня немного ранены руки. Поэтому Санька пишет. Ранены не страшно. Скоро я поправлюсь. Я уже поправляюсь, заживает быстро. Кормят хорошо. Сестры работают тоже хорошо. Врач хороший».
Легкая рябь пробежала по теплому Шуркиному миру. «Вот заладил: хорошие да хороший», — с неудовольствием отметил он. Вспомнил, как у него в этом месте кончились прилагательные, как таращилось на него круглое чердачное окошко, как рыскал внизу акулой ненавистный Бурмистров, как пусто было на школьном чердаке — на чердаке, в груди, в голове. И покраснел. Хороший, пусть. А как еще написать про врача?
Главное, Луша была довольна.
— Все хорошо, значит, — сказала она мальчикам. И опять чуть изменила голос, давая понять, что теперь это опять голос Вали большого: — «Только ты мне, Луша, сама пока не пиши. Пока нельзя. Я тебе напишу, когда станет можно».