В начале того дня мамин звонок застал меня уже на пороге.
— Ну, как там ваша стройка? — спросила она.
— Сегодня начинаем… Мам, я спешу. Вечером приеду и расскажу подробно!..
«Не расскажу, — отчетливо понял я вечером, когда узнал, что маму увезли на «скорой» и она лежит в палате интенсивной терапии. — Поздно».
Я был слишком взрослый. Слишком хорошо понимал, что чудес не бывает. Второй инфаркт, да еще, как сказали, «обширный», при мамином-то здоровье, при ее годах…
Мне бы то детское, отчаянное неприятие смерти, ту яростную уверенность, что с мамой никогда ничего не случится. Как в сорок пятом году… Может, и сейчас бы эта вера помогла?
Я понимаю, что с законами природы ничего не поделаешь, но ощущение вины не проходит до сих пор.
Мама всю жизнь работала с ребятами. До войны была воспитательницей и заведующей в детском саду. В тяжелые военные годы главной ее заботой стали эвакуированные семьи и дети фронтовиков. Потом она руководила тимуровскими отрядами и ребячьими клубами в Тюмени. А когда приехала в Свердловск, квартира ее стала вторым штабом нашей «Каравеллы».
Мама сочиняла с мальчишками пьесы для наших праздников, гладила измятые галстуки, зашивала продранные в лесу рубашки, помогала выпускать стенгазеты, кормила проголодавшихся, мазала йодом ссадины и порой укрывала от праведного командирского гнева провинившихся.
В горький час прощания три знамени склонились над мамой — избитые походными и штормовыми ветрами флаги ребячьей флотилии. Ветераны «Каравеллы» — теперь уже семейные люди — надели прежние значки и нашивки и по очереди вставали в караул…
Приехал дядя Боря Старый, печальный и спокойный. Он плохо слышал и обычно разговаривал очень громко, но сейчас, вспоминая про маму, как они росли вместе, как играли, говорил тихо. Будто сам себе…
…Через год холмик облицевали по краям плитками и поставили камень-гранит. Женя Пинаев сделал на ватмане рисунок, а мастер перенес штрихи на камень. На граните — силуэт женщины Она держит на ладони маленькую каравеллу. Склонилась над корабликом, прежде чем отпустить его в плавание.
Плыви, кораблик…
— Папа, ты чего? — Лешка бухнулся рядом на диван.
— Ничего… Не трогай больше кота, замучил.
— Он сам лезет.
Женя торжественно трахнул по клавише последний раз, выпрямил согбенную спину и выдернул из машинки лист. Бодро, хотя и не совсем к месту, загудел марш Мендельсона. Исполнив эту свадебную музыку, он повернулся ко мне.
— Что ты там насчет Севастополя?
— Это я так… Все равно раньше осени не выбраться: у меня паруса, у тебя выставка.
— Да… а хорошо бы… — Он, как и я, посмотрел на сухую ветку акации.