"Ну иди, иди… случайный прохожий", — сказал ехидный собеседник, который сидит внутри каждого из нас. Я тихо чертыхнулся, медленно подошел и сел на другом краю камня.
Конечно, мальчик меня заметил. Ни движением, ни взглядом он этого не показал, только весь как-то напрягся. Я молчал.
Самое глупое в таких случаях спрашивать: "Что случилось?" В ответ будет или досадливое дерганье плечом, или сердитое сопенье. А на второй и третий вопрос короткое бормотанье: "Ничего…" Если даже мама или отец спрашивают, и то… А если незнакомый дядька, которого черт принес не вовремя!
Мы посидели с минуту. Потом я сказал негромко:
— Ну?
Он чуть всхлипнул и (вот удача!) тихонько отозвался:
— Чего?
Я проговорил осторожно:
— Вот и я думаю чего? Так просто люди не роняют слезы среди бела дня.
Он шевельнулся, но голову не поднял. Проговорил полушепотом:
— Вам-то что…
Тут не было ни грубости, ни желания огрызнуться. Просто горькая досада: какой, мол, прок от ваших вопросов?
Я придвинулся к нему на два сантиметра.
— Как «что»? Просто увидел, когда мимо шел…
— Ну и шли бы… — опять всхлипнул он.
— Интересно ты рассуждаешь. У одного человека слезы, а другой, значит, топай мимо, как на прогулке…
Мальчик всхлипнул сердито и решительно. Нагнулся еще ниже, дернул к себе ранец. Потом быстро промокнул глаза растрепанным концом галстука. И тогда хмуро ответил:
— Ну и что? Ну и топают сколько угодно.
— Дело хозяйское. А я вот не могу, характер такой дурацкий, — с досадой сказал я (было ясно, что в клуб опоздаю).
Он сел прямо и наконец посмотрел на меня.
Галстук не помог, глаза все равно были мокрые. В них я не заметил ни капли неловкости за слезы. Эти серые мальчишкины глаза неприступно щетинились белыми ресницами, на которых блестели крошечные брызги.
Нет, не получилось разговора, не сумел я. Что-то не так сказал… Мальчик поднял ранец, застегнул, стал просовывать под ремешки руки. На меня опять не смотрел.
— Не уходи, — попросил я. — Может, я смогу тебе помочь.
Он равнодушно качнул головой:
— Никто не поможет.
— А все-таки, — сказал я с осторожной настойчивостью. — Сперва кажется, что никто, а потом находится выход… Ты ведь не знаешь, что я могу.
Мальчик опять взглянул мне в лицо. Мигнул. Чуть свел маленькие выгоревшие брови. Как-то иначе он сейчас глядел. Помягче. Даже чуточку улыбнулся.
— Время-то вернуть все равно не можете.
"Время вернуть не могу", — подумал я. Но не признался в этом и спросил:
— А зачем?
Он как-то еще больше обмяк, бросил опять ранец и сказал с грустной доверчивостью:
— Потому что вот так получилось… Все пошли на экскурсию на крейсер, а меня — домой… Теперь все равно ничего не поделать, потому что давно ушли.