Они свернули с Садовой, метнулись к театру Российской Армии, нырнули в пустынную улицу с чахоточными клиниками. Памятник Достоевскому мелькнул, озаренный, похожий на горящую свечу. Скользнули в темные переулки, под шлагбаум. Остановились у дома с фонарем, похожим на люстру. Лариса Лебедь небрежно бросила машину. Пошла, не оглядываясь на Веронова, к подъезду. Он шел следом, слыша, как тихо стонет сзади машина. За Ларисой Лебедь воздух светился, как ночное море, по которому прошел катер.
Они поднялись на лифте. Она отомкнула дверь, вошла в темную квартиру и по мере того, как шла по комнатам, зажигая свет, сбрасывала туфли, куртку, стягивала майку, роняла юбку, преступала через разбросанную одежду, голая, глянцевитая от пота. Направилась в ванную, и там, не прикрыв дверь, стояла под душем и Веронов видел ее поднятые локти, сильную грудь, блестящую спину, по которой бежала вода.
В постели она была душистая, влажная. Не давала обнять себя. Извивалась, как змея. Во время поцелуев больно кусала его. Нависала над ним и мчалась, как наездница, с криком, хохотом, без устали, закрыв глаза, словно продолжала недавнюю гонку, куда-то желая прорваться, испепелить плоть, превратиться в слепящую бестелесность. С последним вскриком, мучительным стоном, ослабела, упала рядом и лежала, как мертвая, неловко вывернув руку. Веронов смотрел на ее близкое плечо с красно-синим цветком татуировки.
– Они там все манекены. Из глины, из папье-маше, – тихо произнесла она.
– Кто манекены? – переспросил он.
– Все европейцы превратились в манекенов. Пустых и смешных. Их хочется толкнуть и разбить.
– Но ты выбрала Европу. Ты там живешь, тебе там нравится.
– Мне нравится, когда арабы в черных масках с «Калашниковым» врываются в синагоги и ночные клубы и опустошают там все обоймы. Мне нравится, когда выходец из Сенегала с фиолетовым лицом и кровавыми белками садится за руль грузовика и давит толпу манекенов в Ницце.
– Тебе нравятся террористы?
– А разве ты не террорист? Ты приходишь на собрание, где собрались манекены, и взрываешь их.
– Это искусство. Я художник.
– Террорист – великий художник. Он соскабливает своими взрывами и автоматными очередями пошлую обветшалую фреску и пишет другую, сочную, обрызганную кровью. Старое человечество, склеенное из глины и папье-маше, человечество неодушевленных манекенов, исчезает среди грохота и огня и возникает молодое человечество, орошенное живой кровью. Террористы делают надрез кесарева сечения, и появляется младенец, обрызганный кровью.
– Может быть, ты собираешься поехать в Сирию и примкнуть к ИГИЛ?