Кладбище было на бугре, под березами, среди сухих колючих трав. Теснились оградки, крашенные бронзовой краской. Толпились кресты. На нескольких свежих могилах ярко краснели бумажные венки и черные ленты.
Могила матери была засыпана палой листвой, заросла сухой полынью. Из нее виднелся розовый камень с простым дубовым крестом. На камне он прочитал родное имя – Веронова Лариса Семеновна – и задохнулся от горькой сладости. Он сгреб руками листья, обнажив холмик. Там, в глубине, лежали легкие кости той, что его родила, кормила грудью, носила в сад с цветущим жасмином, читала чудесные сказки, растила, лелеяла, дарила красоту и любовь.
«Мама, что случилось со мной? Мама, спаси меня, милая!»
Сыпал дождь. На соседней могиле краснели красные матерчатые цветы. Веронов взывал к могиле. Но ответа не было. Мокрая земля безмолвствовала. Мать не откликалась.
«Мама, это я, твой сын! Мне плохо! Выйди ко мне!»
Могила молчала. Была пустой. Мать ушла из могилы. Не хотела встречаться с сыном.
«Мамочка, прости меня! Я грешник, чудовищный грешник! Я погибаю! Спаси!»
Могила безмолвствовала. Все кладбище было заставлено железными клетками. Было зоопарком. Но из клетки мать убежала сквозь березы в седые поля. Она убегала от него под дождем, не желая встречаться.
Веронов испытал злое удушье, ненависть к железным решеткам, жутким цветам, к матери, которая родила его на муку, на чудовищные злодеяния, и теперь не хотела ему помочь, убегала в поля.
«Ты этого хотела? Ты меня таким родила? Ты этому рада?»
Веронов смеялся, смотрел на жуткий красный цветок и мочился на могилу матери.
Он мчался вслепую, словно хотел укрыться от кого-то, кто настигал его в серых предзимних лесах.
Машина запрыгала на разбитом асфальте, остановилась перед оранжевым самосвалом, преградившем дорогу. Едва не ударив самосвал, Веронов встал, вышел из машины. Впереди громоздились какие-то оранжевые конструкции, что-то урчало, валил дым. Отъезжали два самосвала с кузовами в потеках. Несколько рабочих с азиатскими лицами в оранжевых жилетах стояли с лопатами. Из конструкций валил дым. Что-то варилось, чавкало.
Веронов приблизился. Чувствовал, что кто-то его зовет, туда, в перекрестье железных ферм, к закопченным чашам, к шумящему огню.
Он миновал рабочих, которые на него оглянулись и стали рассматривать дорогую подкатившую машину. Веронов приблизился к урчащему сооружению, увидел лестницу, ведущую вверх. Стал медленно по ней подниматься. Пахло гудроном, варом. В огромном котле что-то булькало. Он видел черное блестящее варево, в котором медленно взбухал пузырь, выпучивался и лопался, словно открывался глаз. Веронов смотрел на кипящий вар, и кто-то властный, необоримо желанный, звал его в эту темную глубину.