Я лежал, не шевелясь, ощущая их тяжелое дыхание. Я ничего не видел, потому что мешали длинные Яснины волосы, разметавшиеся по ее груди. Возле моего подбородка покоилась Петина рука – я чувствовал ее тепло, ее легкое напряжение, постепенно сходящее на нет. Мы все втроем застыли, словно в какой-то немой сцене. Внутри меня было все еще пусто и одновременно очень светло, как если бы сквозь большое комнатное окно вдруг стало пробиваться солнце и заливать светом мои внутренности вместе с мебелью и стенами. Не было уже ни ревности, ни отчуждения; было небольшое смущение, неловкость от сознания совершенного и желание улыбнуться своей немыслимой по моим тогдашним меркам порочности.
Петя пошевелился.
– Эй? – тихо спросил он. – Эй, ты чего?
Он приподнялся на руках и загородил от меня ее лицо. Его голос был слегка испуганным.
– Ясна, ну…
Он встал, отвернулся от нас и стянул презерватив. Я наконец увидел, что по Ясниному лицу катятся слезы. Она беззвучно плакала. Это было очень странно, потому что меня все еще переполнял странный свет, и я не сразу смог понять, что случилось.
Я не успел ничего сделать, даже, кажется, вздохнуть, а Петя уже опять был на кровати: он навис над Ярославной.
– Сейчас, – ровно сказала она и даже улыбнулась, но глаза не открыла. – Это… просто… Сейчас все пройдет…
– Я знаю, тебе было больно. – Его голос при этом не звучал виновато. – Прости.
– Не в этом дело.
Мы с Петей переглянулись.
– Просто это… У меня так… никогда не было… чтобы двое…
– Ну, ладно тебе. Забудь. Все. – Петя обнял ее, она всхлипнула и сильнее зажмурилась, но старалась улыбаться.
– Чтобы два парня… – У нее даже получилось усмехнуться.
Больше она ничего не сказала, но слезы все катились и катились. О, бедная. Прекрасная девочка. Конечно, у тебя так никогда не было. И не должно быть. Потому что в отличие от нас ты нормальна. И слезы твои – нормальны. И ты бы никогда на это не согласилась, если бы не Воронцов, не его ангельская рожа и голубые глаза.
– Я принес твою рыбку, – зачем-то сказал я. – И футболку.
– Мы пойдем в ту комнату спать, – тоже непонятно зачем добавил Петя. – А ты тут оставайся, здесь удобнее и места больше.
Она не ответила ни ему, ни мне, но я понял, что ни в какую другую комнату спать не пойду: не оставлю это единственное чистое и хорошее, что есть сейчас, пусть хоть всю ночь плачет – я научусь успокаивать. Петя тоже негласно решил остаться. Он выключил свет и вернулся к нам.
Мы долго лежали без движения. По потолку и боковой стене ездили желтые квадраты – от света фар поздних машин; их нарастающий, а затем стихающий гул был моей извечной колыбельной, сколько себя помню. А потом под одеялом к моей руке подползла ее ладонь. Наши пальцы сплелись, мне стало хорошо, и я уснул.