Егоров в первую минуту опешил. Как это?.. Почему?.. Какая муха его укусила?
Не будет он ходить — и все… Противно!
Егоров озадаченно переглянулся с матерью:
— Настя, слышишь?
Тогда Толя начал стучать кулаком по столу, грозил и плакал. Стыдясь своих слез, размазывал их рукавом по носу и щекам, а они текли снова и снова.
Да что с ним такое случилось? Пусть скажет толком!
Мать приложила ладонь ко лбу — никакого жара. Ничего не понять.
— Гляди сама, Настя! — сказал тогда Егоров. — А то… Мое дело тут вроде — сторона… Только парню скоро пятнадцать лет! Мне, например, еще и девяти годов не исполнилось, а я уж в пастушонках бегал за полтора в месяц, да еще бога благодарил. А тут дурам двести — двести пятьдесят целковых в карман лезут, а он их отпихивает, да еще в слезы ударился. Дается счастье вот так, походя, за то только, что божье благословение у него в пальцах сидит, всего и трудов ему перебирать кнопки да клавиши на инструменте, — а он и то брезгает… Ну ладно, гляди сама, Настя… А я отстраняюсь.
Егоров, сердито хлопнув дверью, ушел. И кажется, на всю жизнь останется в памяти разговор с матерью наедине. Нельзя было ей втолковать самых простых вещей… Она говорила, что семья есть семья и что каждый за всех и все за одного. Конечно, проживут они и без его приработков, без его помощи. Но грех ему будет, грех! Ведь не мешки тяжелые таскать его посылают, не землю рыть…
У нее были милые, добрые, усталые глаза. У нее были сильные руки, не знающие роздыху с утра до поздней ночи. И он пожалел мать, он уступил ей, он согласился по-прежнему ходить с аккордеоном по вечеринкам, только чуточку реже прежнего, главным образом по субботам или по воскресеньям, а то никак не поспеть с уроками…
Что же было делать! Если бы отец — настоящий отец и работник, как у других, а не этот слабый, ленивый, жалкий человек с преждевременными морщинами у рта, с дымчатыми, как бутылочное стекло, ко всему на свете равнодушными и часто пьяными глазами…
Толя, добравшись чуть ли не к середине рассказа в книжке, вдруг заметил, что ничего не помнит из прочитанного. Он затруднился бы даже сказать, о чем в «Сне Макара» шла речь. Мальчик торопливо захлопнул книжку, поглядел на темные, с крупными, выпуклыми ногтями руки отчима. Егоров, уставившись куда-то в одну точку, барабанил по клеенке пальцами.
— Ты чего? — спросил он, почувствовав на себе пристальный взгляд пасынка.
Обе сестренки продолжали выкликать:
— Двадцать три!.. Семен Семенович — семьдесят семь!.. Девяносто — дедушка!
— В нашем классе есть сын одного Героя Советского Союза, — сказал Толя.