Часто они выкидывают такой номер: один вслух говорит гадости об Исаченко (почему-то они его невзлюбили), а остальные дружно поддерживают его, громко хохочут и извергают ругательства.
Петровский настораживается, как голодный волк, готовится к бою.
Я в таких случаях с трудом уговариваю Петровского уйти в наш угол.
…День заканчивается. В камере сумерки. Уголовные становятся на молитву.
Всюду одно и то же: в Калише, Стрелкове, Иновроцлаве и даже в Шнайдемюлле. Всюду молятся богу, испрашивая от него содействия и помощи.
Как выросли мы за эти суровые годы войны! В солдатских землянках не любят бога. Революция окончательно вышибла из нас последние остатки дурмана.
Сумерки сменяет ночь, тягостно длинная тюремная ночь… Тени от сторожевых фонарей на дворе, голоса перекликающихся часовых, бред соседей, зловещая тишина огромной тюрьмы…
Проходит неделя, другая. О нас забыли.
Сколько же времени это продолжится?
Мы не разговариваем друг с другом. О чем говорить?
Опять неприятность. Нас вызвали на допрос. Тем временем в камеру принесли для всех кофе. Уголовные справились заодно и с нашей порцией, съев также и хлеб, полагавшийся к кофе. Когда мы вернулись из тюремной канцелярии после допроса и обнаружили, что наш завтрак исчез, потребовали от них объяснений. Они двинулись на нас с кулаками. На шум прибежал солдат и набродился с бранью на Петровского. Петровский, придя в ярость, толкнул немца изо всех сил. Тот полетел в сторону, упал на пол, вскочил и дал тревожный сигнал. В камеру прибежал дежурный по тюрьме. Уголовные тут же засвидетельствовали, что Петровский первый набросился на немца, и потребовали, чтобы нас убрали как хулиганов. Последовало распоряжение меня и Петровского рассадить по одиночкам.
Я в одиночке. Круглые сутки полумрак. Скупой свет просвечивается сверху из окошечка, загороженного решетками.
В первый день я метался по камере. Несколько раз поднимал неистовый крик, стучал в железную дверь, требовал вызова дежурного и своего освобождения.
Ничего не помогало.
Немцы были вежливы, аккуратны и исполнительны, а приказ гласил, что я должен пробыть в одиночке десять дней.
Десять мучительных дней…
Всю жизнь пережил сначала.
Очень тяготела разлука с товарищами. С ними легче переносил испытания.
Утром койка привинчивалась к стене до наступления ночи, и весь день я просиживал на маленьком стуле за таким же маленьким столиком, на котором помещались только локти.
Решил ночью отлеживаться на койке с тем, чтобы днем спать, сидя на стуле. Так будет легче.
Лежу и думаю о том, что делается в Советской России. Народ пришел в движение, во главе партии, во главе рабочего класса стоит человек, указывающий дорогу миллионам.