Я лежу на койке в маленькой тюремной клетке и вижу, как двигаются массы по необъятным равнинам моей страны, как к старым бойцам лавиной подходят новые, и мне не страшны ни тюрьма, ни часовой, ни одиночка.
Я засыпаю…
Проходит десять дней. Нас переводят в новую камеру. Мы понемногу успокаиваемся в надежде, что в конце концов все образуется. Должны же принять какие-нибудь меры в отношении нас!
А время шло. Начался третий месяц нашего заключения.
— Эх, подло же вышло в конце концов! — заявляет Петровский.
— Кто же знал, что так случится, — отвечает Исаченко, чувствовавший себя виновным перед нами за то, что так красочно расписывал нам прелести житья-бытья в Германии.
Виноват ли он был в том, что германские социал-демократы оказались под стать офицерам императора Вильгельма?
Ни у кого из нас не хватало смелости бросить ему упрек в том, что он пытался создать обольстительную химеру.
Вскоре нам объявили, что дело наше будет заочно рассматривать специальная комиссия.
Мы забрасывали комиссию заявлениями с просьбами ускорить решение по нашему вопросу. Должно быть, мы изрядно надоели немцам. Чтобы раз навсегда от нас избавиться, комиссия решила отправить нас обратно в Польшу. В то время твердо установленных отношений Германии с Россией еще не было.
Комиссия не доверяла нашим показаниям и предпочла наиболее простой выход из положения.
Это было поистине Соломоново решение, но мы должны были подчиниться.
Предполагалось направить нас в пограничную польскую комендатуру, в город Тори.
Живо запомнился день, когда прибыли в комендатуру германской пограничной полиции.
Там мы решительно отказались следовать дальше и потребовали нового допроса.
К нашему счастью, в комендатуре оказался офицер, хорошо владевший русским языком. Он внимательно выслушал нас, долго расспрашивал о приключениях с нами, осведомился о чинах наших в армии, спросил, что мы будем делать, когда нас вернут обратно в Советскую Россию.
По-видимому, наши объяснения его удовлетворили. Он приказал отправить нас обратно в тюрьму.
Это было, конечно, лучше, чем попасть в Польшу. В тот момент мы подумали о нашей тюремной камере даже с некоторым облегчением.