Он не резал, а буквально разрывал проволоку пальцами. Ножницы двигались в его руках, как тиски, и после каждого нажима разорванная проволока падала, а мы продвигались потихоньку вперед. Дошли наконец до последнего ряда проволоки.
Эх, держись, сердце, не стучи так громко!
В тишине особенно отчетливо доносятся до нас крики из лагеря: там, очевидно, как всегда, после ужина расправляются с пленными.
Еще раз нажимает Петровский руками ножницы — и четвертый ряд проволоки перерезан.
Мы выходим в поле.
Какое счастье!.
— Товарищи, все ложитесь на живот, двигайтесь ползком, — шепчет Петровский.
Мы ползем вперед по сырой земле до канавки, как ящерицы, легко и бесшумно. Все ближе и ближе подползаем к пустым баракам, но они также, к нашему удивлению, окружены рядами проволоки.
И снова выступил вперед Петровский, и снова началась его борьба с железной паутиной, преградившей нам неожиданно путь к бегству.
— Есть! Перерезаны все четыре ряда, — шепчет Петровский.
Мы проходим мимо бараков, делаем несколько шагов и снова натыкаемся на новые четыре ряда проволоки, но зато за ними — поле, лес, свобода.
Петровский приступил к борьбе с последними рядами проволок. Но вдруг он замялся и стал глухо ругаться.
Мы затихли.
— Что там еще случилось?
— Ножницы не выдержат, больно тягучая проволока, сейчас сломаются, гнутся в руках, — в волнении хрипит Петровский.
Тихо и жутко, как в могиле. В бараках, вероятно, уже улеглись. Гулко разносится наш шепот. Переговариваясь, мы понижаем голос до того, что сами друг друга не слышим. Каждый шорох тревожит, заставляет ждать нападения.
Инстинктивно сжимаем кулаки, стискиваем зубы и чувствуем, что, если кого-нибудь из нас сейчас попробуют вернуть силой в лагерь, будем драться, пока нас не пристрелят.
После всего пережитого, после надежд, которые мы связывали с нашим побегом, — сдаться?
Нет, ни за что! Лучше смерть, чем провал нашего замысла!
Но до свободы еще далеко: в поле нашего зрения— будка часового, которая отстоит от нас на расстоянии не более пятидесяти шагов.
Петровский принимается за работу. Разрезан один ряд, мы подползаем к другому. Петровский с ожесточением нажимает ножницы, и концы перерезанной проволоки второго ряда падают на землю. Долго возится с третьим рядом, затем трагически, шепотом бросает нам:
— Ножницы сломались! Как быть!
— Возьми нож, — говорит Сорокин, — перепиливай остальные два ряда.
Петровский пилит проволоку. Налег изо всех сил и перервал руками еще один ряд. Остался последний.
— Петька, — говорит он, — придвинься ближе и держи концы.
Я быстро пригнулся и ухватил проволоку. Петровский начал резать ее ножом.