Серая предрассветная муть просачивалась в палату, освещенную единственной дежурной лампочкой. Никто не спал. Орудийный гул сотрясал стены госпиталя, ни на минуту не умолкала дробь пулеметов, находившихся, очевидно, где-то вблизи нашего здания.
У больных были бледносерые встревоженные лица.
Санитары, не считая нужным скрывать от нас истину, толпились одетыми в коридорах и оживленно комментировали происходящее. Даже появление страшного врага в такое неурочное время не вызывало среди них порядка.
Доктор торопливо приступил к осмотру выздоравливающих. Все, способные хотя бы на костылях покинуть госпиталь, немедленно направлялись в цейхгауз за своей одеждой.
Поравнявшись с моей койкой, доктор прощупал пульс и, стараясь быть спокойным, сказал сочувственно:
— Ну вот и молодец. Скоро опять воевать будешь.
Для меня стало ясно, что я и те, кто не могут передвигаться, обрекаются на произвол судьбы.
В этом не было ничего необычного. Шла война, а на войне такие ситуации не только возможны, но и законны.
Мое сознание, только вчера ко мне вернувшееся, отчетливо воспроизвело весь ужас надвигающейся опасности.
Больные тем временем спешно ликвидировали могущие их скомпрометировать документы и литературу.
Бородач со сдвинутыми бровями протянул мне замусоленное письмо и коротко сказал:
— Почитай мне, братишка, может, нельзя оставлять.
Письмо по всей видимости было давнишнее. Начиналось оно с перечисления имен всех бойцов эскадрона, посылавших земляку «низкий привет». Помимо новостей общего порядка, в нем сообщалось, что «Дмитрий Пантелеймович ведут себя сурьезно, как полагается рабоче-крестьянскому бойцу. Намедни на Мирона Васильича из Тихорецкой с шашкой полезли за оскорбление Красной. Мирон Васильич на людях громогласно сказали, что не выстоять нашим супротив мериканцев, потому как у них все на еропланах ездиют, ровно в станице верхом. Шашку у них Мирон Васильич отобрали и маленько по затылку стукнули, чтобы не лезли на старших, одначе велели доглядеть за Дмитрий Пантелеймовичем, потому боец из него первый сорт выйдет — даром что молод».
Адресат слушал внимательно, хотя содержание прочитанного он знал, по всей вероятности, наизусть.
— Дмитрий Пантелеймович, Митька — это сынок мой. В армию за мной увязался. А годков ему, поди, и счас не боле шешнадцати наберется.
Он отвернулся, чтобы смахнуть непрошеную слезу, и стал рвать письмо на мелкие клочья.
К полудню канонада затихла. Солнечные зайчики весело прыгали по белым, окрашенным в масляную краску стенам. Гроздья акации висели над окнами, закрытыми и плотно занавешенными простынями.