– Клади на стол, – скомандовал он и крикнул куда-то в сторону: – Анестезию, инструменты, воду, бинты, сюда, быстро!
Ни одна дверь не шелохнулась, ни одна половица не скрипнула. Боевик выхватил из кобуры пистолет и два раза выстрелил в воздух. Тут же появились какие-то люди, забегали, засуетились, загремели тазами, инструментами, с потолка ударил яркий свет медицинской лампы.
Мохаммед вышел на улицу и опустился на корточки возле дверей.
Он осмотрел себя… И – о чудо! – на нем не было ни одного осколочного ранения, так, ссадины и ушибы, на которые он уже давно перестал обращать внимание.
«Зачем я это сделал? – думал он. – Зачем спас жизнь этому зверю? Сколько людей он еще погубит! И в каждой новой смерти отныне будет и моя вина… А убийство одного невинного Коран приравнивает к греху за убийство всех людей… Но ведь и он мог застрелить меня, но не сделал этого… И благодаря ему меня вылечили…»
Сколько времени провел он вот так, сидя на корточках и размышляя о своем поступке, неизвестно. Редко выпадавшее на его долю безделье расслабило, сморило. Ему даже будто бы пригрезилось, что он разламывает руками пахучую булку хлеба, вдыхает дивный аромат свежей сдобной мякоти… Очнулся от того, что кто-то тронул его за плечо. Это было так противоестественно и странно… Не пнул, как обычно, со всей дури ногой куда попало, а именно прикоснулся рукой. Мохаммед открыл глаза и с удивлением поднял голову. Перед ним стоял Реза, протягивая бутылку с водой и… большую, пышную, еще горячую лепешку, благоуханный запах которой до потери сознания дурманил и кружил голову, хлеб, дух которого он почувствовал в полудреме… Пленник онемел. Он боялся пошевелиться, чтобы ненароком не вспугнуть это непрошеное волшебное видение средь бела дня.
– Бери, это тебе… – вымолвил боевик. – Вставай и пойдем со мной… Хусейн стал шахидом… Он погиб, сражаясь во имя Аллаха… Сам Господь свидетельствует, что он будет в раю… Нужно выкопать могилу.
Мохаммед не шел, он парил в легком духмяном облаке своей лепешки, жевал ее, наслаждаясь божественным вкусом, запивая восхитительную мякоть прохладной свежей водой, и таял от давно забытого, а сейчас дивно возродившегося и такого необычного чувства, неспешно обволакивающего все тело – чувства сытости.
При большом скоплении боевиков Хусейн был погребен в день гибели еще до заката. Мохаммед неторопливо закапывал обернутое в белый саван тело, ждал, пока все разойдутся, а потом, оставшись один, разровнял лопатой место захоронения и разбросал подальше вырытые из земли большие камни.
Жизнь, война и смерть продолжались. Но после той памятной бомбежки Мохаммед заметил, что к нему стали относиться чуть-чуть получше. Его уже не били по каждому поводу и без повода, стали немного сытнее кормить, кто-то принес и оставил возле него хоть и старую, изрядно поношенную, но целую, без дыр и рванин одежду. А работа осталась та же – тяжелая, грязная, ненавистная. За долгие часы, недели и месяцы труда его лопата и кирка, которые он снял с исковерканной взрывом боевой машины пехоты, стали постылыми, но верными, самыми надежными и преданными друзьями, которые не подведут, не предадут, не бросят и не обманут. Когда-то шероховатый, окрашенный в зеленый цвет черенок лопаты, теперь отполированный грубыми ладонями своего хозяина, стал лоснящимся и гладким, словно мраморным. От мутной зелени уже ничего не осталось, и только желтовато-коричневые древесные разводы сияли на солнце лакированным блеском. Такой же шлифованной, блестяще-узорчатой от продольных линий годовых колец стала и рукоятка кайла.