Кроме того, я знала, что где-то в конце барака, у самых дверей, на грубом деревянном табурете дремлет мужчина-надзиратель, одетый плотные черные суконные брюки и куртку, грубые ботинки и черную же, надвинутую на глаза шляпу, из-под которой торчит метлообразная неухоженная борода пегого цвета. Чресла надзирателя опоясывает широкий кожаный пояс, с одной стороны которого висят ножны с большим ножом, а с другой стороны – кобура с большим револьвером, как у ковбоев из американских вестернов.
Из-за смешения различных стилей во всем этом было нечто напоминающее нацистский концлагерь, но только организованный в девятнадцатом веке какой-то радикальной протестантской сектой, которых там было хоть пруд пруди. Тот бородатый мужик в черном был как раз из той Америки, ставшей землей обетованной для всякого рода радикальных сектантов, бежавших из Европы от преследований своих правительств. Или это было раньше девятнадцатого века? Я не помню, плохо учила историю в школе.
Полупрозрачное мерцающее Эго Руби появилось рядом, взяв меня за левую руку.
– Вот так мы живем, мисс Анна, – сказало оно со вздохом, – холодно, голодно, и к тому же за малейшую провинность нас бьют плетью…
– Вы все совершили какие-то преступления? – спросила я, содрогнувшись от ужаса всем телом.
– Да, – тихо ответило Эго, – вся наша вина лишь в том, что мы родились девочками. Вот эти в черном, называющие себя воинами света, говорят, что мы, женщины, от природы грешны, и вообще являемся животными, не угодными Всевышнему, поэтому с нами надо обращаться как со скотом. Лучших отбирают на племя, а остальных изнуряют тяжелыми работами или забивают на мясо…
– Откуда ты это знаешь?
– Знаю. Потому что в тот мир, который вы называете миром Подвалов, мне удалось сбежать прямо из-под ножа. Я думала, что сейчас вот-вот умру, как вдруг очутилась в поле под проливным дождем, а город поблизости оказался Тевтонбургом. Вот, мисс Анна, смотрите.
Все вокруг нас на мгновение мигнуло – и я увидела, что теперь мы находимся в подпрыгивающем и раскачивающемся железнодорожном вагоне, похожем на наш плацкартный, битком набитом девочками в полосатых платьях, сидящих на узких деревянных скамейках. Через маленькие зарешеченные окошки, расположенные под самым потолком в вагон попадал такой жиденький серый свет, какой бывает в облачную погоду. На лицах девочек лежал отпечаток безнадежной тоски и обреченности; некоторые плакали, другие сидели с плотно сжатыми губами, вцепившись пальцами в деревянные скамейки. Не знаю почему, но сердце мое зашлось в приступе жалости…