Нашёлся, однако, такой человек…
Понятно, что вина за коллизию была полностью размазана по моей совести. Которой я никогда не пользовался, а потому она у меня чистая и без дыр…
Много чего может наговорить женщина. Особенно если она похоронила тебя пять лет назад, сто раз чуть не померла сама, потом едва не отхватила тебе руку электропилой, потом всё пришила на место…
А у меня просто сдавило горло, и я долго ничего не мог сказать. Лежал как вялая придонная рыба, едва шевеля плавниками. Кровопускание сделало меня слегка невесомым. Но и безбашенным.
– Нолу, – сказал я. – Всё, хватит. Слышишь, да? Помолчи секунду. Дай я скажу… Только ты правильно пойми. Я больше тебя никуда не отпущу…
И стало очень тихо. В ушах звенела кровь.
– Что? – растерянно сказала она.
– Всё, – сказал я. – Дай руку…
Рука у неё была холодная и пахла йодом. Длинные тонкие пальцы, истончённая, просто-таки пергаментная кожа кисти, выпуклые синие вены и белые сухожилия. И шрамы, и шрамики. Я поднёс её к губам и поцеловал.
– Больше ни на шаг, – сказал я. – Сколько я за тобой гонялся…
– Ты идиот? – спросила Рыба.
– Да, – легко согласился я.
Я потом подумал, что шаман разговаривал и с Эхи, и с пандейским майором – одновременно, но при этом с каждым отдельно. Просто я не помню, чтобы мы вчетвером говорили, допустим, о тех же столбах из чёрного стекла, до которых нельзя дотрагиваться – а оказалось, что все о них знают. Но он же шаман, он, наверное, и не такое мог…
А потом он сказал: идут, – и вернулись Князь и Зорах, а с ними начальник экспедиции и – я не сомневался ни секунды! – Рыба! Впрочем, хорошо, что голос её я услышал ещё в той пещере, в прихожей, а потому понял, что это идёт она и что сейчас что-то будет… Хорошо – потому что иначе я мог бы её не узнать.
Над всеми нами счастливые годы и добрые люди хорошо потрудились, а над Нолушкой особенно. Виделись мы с ней за год до последней революции, когда ездили всей семьёй в Столицу – посмотреть на высотные дома, походить по магазинам, забраться в Саракшар… Для экономии жили у Нолу в её крохотной, зато отдельной квартирке на седьмом этаже; вид из окна открывался захватывающий: на пересечение двух проспектов, по одному из которых с раннего утра до поздней ночи громыхали гиротрамваи. Это тогда мы с ней, отправив Лайту с детьми в детское кафе, рассказали друг другу, что почти ничего не чувствуем ни в утренние, ни в вечерние часы, когда народ начинает задыхаться от восторга или там негодования… Особенно трудно приходилось Рыбе, потому что она работала в телецентре, а значит, под очень пристальным присмотром. В нашей глуши можно не слишком напрягаться – никому просто нет дела. А тут, понимаешь, столица… Она нервно курила одну сигарету от другой, и я понимал, что не только в необходимости притворяться дело. Что-то было в её работе такое, что очень её тревожило, а поделиться она не могла даже с единственным троюродным (или четверо?… хотя там с какой стороны считать) братом… А потом, уже после революции, когда я лежал без памяти в развёрнутом военными спасателями госпитале, она заезжала меня навестить, но я этого не помню… они поговорили с Лайтой, и всё.