– Да какой Вареха? Он дюжинный «иван», такой же, как я. Нет. Меня другой человек приговорил. Хотя какой он человек? Одно слово: черт.
– Поехали, расскажешь под протокол, – предложил сыщик.
Бандит вдруг попросил сиплым голосом:
– Алексей Николаич! Спасите меня, пожалуйста.
– Если всю правду скажешь, мне легче будет его поймать.
– Все скажу. Мне теперь о своей шкуре думать надо. Вареху с Шиповым он, вишь, освободил. Они ему еще понадобятся. А нас с Бухаровым решил кончить. Ну-ну…
Они заперлись в допросной Первой части. Никита Никитич сел записывать, а Лыков поставил на стол чайник с крепким чаем и сахарницу. Сказал:
– Ешь больше сладкого, тебе надо силы восстановить.
Оберюхтин намешал в стакан песка и начал:
– Я знаю этого человека под фамилией Вязальщиков. Чтоб ему в третьем колене анафемой быть! – Откашлялся и продолжил: – Зимой тысяча девятьсот третьего года, когда японец начал угрожать, нас перевели с Сахалина на материк. Я оказался в Алгачской тюрьме. Не бывали там, ваше высокоблагородие?
– Бог миловал.
– Вот, а я сподобился. И сразу угодил на «Птичьи Острова». Это, так сказать, каторга в каторге. Особый корпус для штрафованных: пять темных карцеров и пять светлых. В каждом помещаются три человека. В темном жизнь на ощупь. Ни печи, ни окна, ни отдушины. Параша, бак с водой и – на шапке, что лежит на полу, – пайка хлеба. По закону, в карцере нельзя держать десять дней без перерыва: через три дня на четвертый арестанта суют на сутки в общую камеру с горячей пищей и чаем. Но начальство плевать хотело на закон. Выводили нас на воздух, давали миску баланды и кружку остывшего чая. Постоишь пятнадцать минут, посмотришь на белый свет и опять в могилу.
– За что тебя так? – спросил Лыков.
– За то, что «иван». Зад смотрителю не лижу, права свои знаю… Вот есаул Шматченко и воспитывал.
– Долго это длилось?
– Три по десять дней, а между ними по пять дней я отдыхал в светлом карцере. Там хотя бы все видать, уже хорошо. Так вот. Отбыл я карцеры и перешел в общий корпус. А срок у меня большой, двенадцать с половиной лет. Таких в каторге уважают. Опять же, я характер показал, не сломался. Ну и слава моя при мне: что Иона Оберюхтин – законный «иван» и обратник, про то вся Сибирь знает. И попал я в восьмую камеру.
– Там были только такие, как ты?
– Конечно. В остальных по двадцать пять человек теснятся, а нас лишь одиннадцать. И все именитые: Коровин, Проживной, Мишка Хрипатый, братья Рогачевы, Манулько, Канарейка. И трое, кого вы тут зацапали: Вареха, Шипов и Бухаров. Жратву мы с кухни брали, сколько хотели.