— Как я чую, поздравлять тебя уже поздно. Ты что, вчера напоздравлялся?
— И еще как! Но все впереди, дорогой ты мой еврей кавказской национальности. Мы на несколько минут к Сене Саморукову, а потом в довженковский сад. Жди нас здесь.
— Язва, — напомнил о своей болячке Борис.
— Не принимается во внимание.
— Мне в лабораторию надо.
— Врешь!
— Нинка голову оторвет.
— Не до конца.
— Что ты делаешь со мной, Роман? — проплакал Борис, сдаваясь.
— Жди! — приказал Казарян и вместе с Сырцовым направился в производственный блок. Поднялись на четвертый этаж, отыскали дверь с табличкой «Перелетные отцы».
— А вы говорили «Перелетные козлы»! — почему-то обиделся Сырцов.
— Какая разница? — удивился Казарян и распахнул дверь.
Семидесятилетний художник Семен Саморуков был энергичен, полон энтузиазма и жизнерадостен, как шестимесячное дитя. Уединились в комнате режиссера, уехавшего клянчить деньги у спонсоров. Казарян подробно проинструктировал Семена и поинтересовался:
— Трехсот баксов хватит?
— Хватит и двухсот, — решил Саморуков. — Ну, а к вам я минут через сорок в сад подойду.
Казарян с Сырцовым сходили в буфет за кое-какой закусью с водичкой, разжились пластмассовыми стаканчиками и спустились вниз.
А во дворе сюрприз: с Борисом темпераментно, размахивая руками, беседовал известный (особенно Казаряну и Сырцову) литератор и драматург Виктор Кузьминский, которого безуспешно искал вчера народный артист. Увидя Казаряна, Кузьминский, как в свое время на демонстрациях, выкрикнул лозунг:
— Да здравствует выдающийся деятель советского киноискусства!
— Российского, — поправил его Казарян, подойдя. Осведомился подозрительно: — А ты теперь не клипмейкер ли, Витя?
— Я — плеймейкер, — с достоинством поправил Кузьминский.
— Тогда живи, — великодушно разрешил Казарян.
— Кого ждем? — Операторским вопросом потребовал действий уже распаленный Борис.
Никого не ждали, и поэтому сразу подались на уютную поляночку в зеленом, уже отцветшем саду. Милая самодельная скамеечка, рядом толстенное бревно, затертое задами мосфильмовских старожилов до блеска.
— Луной был полон сад! — громко и немузыкально спел Казарян, но понял, что про луну рановато, и исполнил отрывок из другой, более подходящей к моменту песни: — Как у нас в садочке, как у нас в садочке розочки в цвету!
— Розочки, надо полагать, это мы, — понял Кузьминский. — И в цвету. До некоторой степени даже в расцвете. Сдавать собираешься, народный артист?
Казарян из певца превратился в иллюзиониста.
— Алле оп! — возгласил он и вырвал из сырцовской сумки две бутылки.
… Когда через сорок минут на полянке появился Семен Саморуков, розочки не то чтобы цвели, а распустились. Их уже не устраивали скамейка и бревно, они валялись на траве и произносили тосты из этого неудобного положения. Сейчас держал речь сидевший в позе лотоса Борис: