– Потому, – сказал Фрэнк, – что, идя на такое дело, ты знаешь только, что сделал ты. Ты не можешь никого заложить.
– Это замечательно, – сказал я.
– Главное – предосторожность, – сказал Фрэнк.
– Кроме того, – сказал я, – думаю, если ты справишься с громким убийством сам, тебя в конце, скорее всего, устранят.
– О да. Нет дураков делать такое в одиночку.
– Это как в фильме, который я видел однажды в Атлантик-Сити, где киллер приезжает из Кливленда для совершения громкого убийства в Нью-Йорк, получает после убийства деньги и пулю.
– О да, безумно делать такое в одиночку. Массовой бойни они не устроят, а одинокого ковбоя спокойно уберут.
– Как одинокого ковбоя Ли Харви Освальда, – сказал я смеясь.
И я словно щелкнул выключателем и увидел, как Фрэнк Ширан отвел взгляд и посерел будто гранит, как в тюрьме, когда я объяснял ему план условно-досрочного освобождения по медицинским показаниям.
Что я такого сказал, чтобы он так среагировал? Я откинулся на спинку стула.
– Никогда не читал книг об убийстве Джона Кеннеди, – продолжал я небрежно.
Он замер, грусть в его глазах сменил ужас.
– Но мне всегда казалось, с того самого момента, как я увидел по телевизору, как Руби убивает Освальда, что это была работа Джека Руби…
При этих словах он стал еще серее и напряженнее.
– …избавиться от Освальда. Когда все это сумасшествие выплеснулось на улицу, Руби пришлось доделать эту работу. Ему пришлось бы куда хуже, чем перед судьей за убийство.
Мощные мышцы его рук напряглись на подлокотниках серого «Ла-Зи-Боя».
– Если бы Руби не стрелял в Освальда, – я заговорил громче и агрессивнее, – его бы замучили до смерти, и его семью тоже. Замучили до смерти.
Он был тверд и молчалив, как могильный камень. Затем он еле заметно пошевелил правой рукой, словно пытаясь меня ударить. Это единственная часть тела, которой он пошевелил.
Я продолжал еще быстрее и с большим напором, чтобы он не остановил меня:
– Когда я работал в Восточном Гарлеме, я нередко видел полицейских в форме, сидящих с мафиози за чашкой эспрессо. У Руби были свои полицейские…
При этих словах он отмахнулся от меня правой рукой.
Сухим ледяным голосом он произнес:
– Я никогда не заговорю о Далласе.
Мне навсегда врезалось в память то, как он произнес эти слова. С отчетливым страхом в голосе. Это признание, неожиданно спровоцированное незначительным вопросом о том, почему в убийстве Хоффа участвовало восемь человек, а не один киллер, было сюрреалистическим. Я не мог его предвидеть. Я не был уверен, что оно мне нужно. В тот момент, видя, как он напрягся, я решил не продолжать про «Даллас».