Она хочет к папочке, потому что мамочка спит, а здесь очень страшно.
ВЫХОД! ВЫХОД! ВЫХОД! ВЫХОД! ВЫХОД!
Мамочка забыла о Динке, бросила ее и уснула. Динка больше не хочет быть с мамочкой. Она очень-очень хочет к папочке!
Впереди вдруг что-то вспыхивает – красивое, яркое и цветное. Динка вытирает кулачками слезы – из-за них все плывет перед глазами. Теперь видно хорошо: впереди, прямо в воздухе, танцуют цветные стеклышки. Позвякивают и складываются в узоры – один сменяет другой.
Ребенок делает неуверенный шаг в ту сторону, падает и ползет дальше на четвереньках, оставляя свою мамочку позади.
«Мне же было всего два года, - подумала Динка, лежа в темноте. – Как я могу помнить? Почему это воспоминание такое настоящее, как будто все случилось вчера?»
Вот только... она ни за что не признается, что помнит. Динка даже папе никогда об этом не рассказывала. Она ненавидела это воспоминание всей душой. В тот момент ей было очень страшно и одиноко. Она хотела увидеть своего папочку, который непременно взял бы ее на руки и от всего на свете защитил. Она хотела убежать из темной норы, живой, наблюдающей, насытившейся – но Динка знала, скоро она опять проголодается, – и тогда этот чужой мир исполнил ее желание, он одарил ее способностью находить выход. Маленькая Динка бросила свою «спящую» маму.
А ведь ей всего лишь нужно было загадать другое желание – захотеть, чтобы мама «проснулась».
Она никому и никогда не сможет этого рассказать.
Если бы только можно было забыть самой.
* * *
Улик оказался единственным Динкиным соседом по палате. Этих сотерских белохалатников даже не смутило, что они подселили девочку к мальчишке. Правда, маленькая душевая комната и туалет запирались изнутри на щеколду – все цивилизованно. И на том спасибо.
Первые несколько дней Динку все время водили на какие-то обследования. Заставляли сдавать анализы, измеряли температуру, ставили на весы. Полуголую запихивали в какие-то кабинки и велели не дышать. Помещали в странные аппараты, где двигающаяся кушетка заезжала вместе с Динкой в темный тоннельчик. Прикрепляли к ее телу присоски и датчики. Изучали, изучали, изучали.
Динка никогда не болела и почти не обследовалась. У нее только кровь из пальца брали несколько раз в детской поликлинике. Больше она ничего и вспомнить не могла, а тут... Впрочем, Динка боялась, что в «Сотере» будет хуже, а обследования – не так уж и страшно.
Пугало ее другое. Белохалатники. Сотерские врачи и санитары. То, как они на нее смотрели. Или не смотрели совсем, обращаясь с ней, как с неодушевленным предметом. Динка даже не знала, что хуже: изучающие холодные взгляды или безразличные холодные лица.