— Погоди, я не поняла: Эффи и Лахлан были твои родители?
— Ну конечно. Неужели ты до сих пор не догадалась? Эффи родила меня в четырнадцать лет. Она никому не говорила до тех пор, пока не стало поздно что-либо делать. Должно быть, надеялась, что ребенок как-нибудь сам исчезнет. Что я исчезну. На девятом месяце беременности она еще бегала по стадиону «Святого Леонарда», играя в лакросс, — зная ее, можно предположить, что она прятала живот одним усилием воли.
Родила она в своей постели, во время летних каникул. Проще всего было скрыть правду, сказав, что это ребенок Марджори, хотя, Бог свидетель, к этому времени Марджори была уже совершенно не способна присматривать ни за каким ребенком. Эффи даже в школу с каникул вернулась вовремя, бросив меня с Марджори и совершенно негодной нянькой. Они ожидали, что я вырасту дефективной — плод кровосмешения. И всегда так ко мне и относились, даже когда оказалось, что я нормальная. Когда Лахлан в следующий раз приехал из Гленалмонда, ему задали взбучку и велели больше так не делать. Вот тебе и нравы аристократической верхушки.
(Кажется, все это немного чересчур мелодраматично. Гран-гиньоль со щепоткой греческой трагедии.)
— А я тебя предупреждала, я тебе сразу сказала: мой рассказ так странен и трагичен, что ты сочтешь его плодом слишком живой и чересчур мрачной фантазии, а не отражением реальной жизни.
— А что же с ребенком? Он умер? — спрашиваю я.
— Как медленно до тебя доходит, — по-доброму смеется Нора.
Это я — тот краснолицый младенец, сморщенный, как чернослив. Я — тот ребенок в воде. Моя мать мне не мать, ее мать ей не мать, ее отец ей не отец, ее сестра ей не сестра, ее брат ей не брат. Ибо воистину мы все перемешались — как самая перемешанная коробка печенья, что когда-либо стояла на полке в бакалее.
— Клепаный корабль! — воскликнула мадам Астарти, когда торпеда на набережной взорвалась.
Кровь от крови и кость от кости
Вопреки всякой вероятности наутро снова рассвело: мы пережили эту бурную ночь. А ведь свободно могли бы, проснувшись, обнаружить, что нас зашвырнуло на радугу. Хотя радуги никакой не видно, небо приняло цвет пепла, а глаза Норы — цвет дохлых голубей. Кошки, обиженные, что у нас не нашлось ни молока, ни рыбы, ни мяса, вернулись в свои побитые непогодой жилища.
Мы завтракаем в столовой большого дома — это редкий случай. Мебель — стол, стулья, массивный буфет — темная, тяжелая, имитация елизаветинского стиля, угнетающая дух. Мы как будто в отеле — стол так поставлен у окна, чтобы открывался наилучший вид на море, хотя смею надеяться, что в отелях кормят получше: у нас на скудный завтрак только овсянка и чай без молока. Доев, мы остаемся за столом. Мы как будто ждем чего-то.