Тут в комнату ворвалась Филиппа, волоча гору студенческих работ и мешок опилок для хомяка и громко извиняясь за опоздание:
— Я учила декартов круг с первокурсниками.
Это прозвучало словно экзотический европейский народный танец или забытая пьеса Брехта.
— Мы говорили о том, что домашний труд — проявление гендерного империализма, — напомнила Шерон.
— Это ты об этом говорила, — резко сказала Шейла.
По-моему, наши собрания сильно выиграли бы от присутствия нескольких мужчин. При виде Филиппы я вспомнила о Фердинанде. Интересно, проснулся ли он? Может, у меня получится выкроить время зайти к Маккью и наткнуться на него как бы случайно.
От этих приятных мыслей меня отвлекло открытие: оказывается, соски́ Шерон, как глаза на иных портретах, обладали необъяснимым умением следовать за зрителем по комнате. Этот факт был из тех, которые, раз заметив, невозможно перестать замечать. К несчастью.
— Кто-то должен сидеть дома и воспитывать детей, — шипела Шейла, обращаясь к Шерон. — Если бы мы надеялись на таких, как ты, человечество давно вымерло бы.
— Скоро эволюция все равно оттеснит мужчин на задний план! От них останется только сноска в учебнике биологии! — небрежно заявила Филиппа и добавила без всякой связи: — У нас сегодня вечеринка! Приглашаются все!
По моему опыту вечеринка — верный путь к катастрофе, но все остальные собравшиеся радостно закивали и зашептались. Все, кроме Шейлы, которая взвилась перед Шерон, как кобра, делающая стойку на хвосте, и заявила:
— Ты думаешь, что трахаться с кем попало — это вопрос гендерного равенства.
— Знаешь, Шейла, — сварливо ответила Шерон, — если ты хочешь быть частной собственностью какого-нибудь мужика, это твое личное дело.
— Лучше быть частной собственностью, чем общественной шлюхой, — торжествующе прошипела Шейла.
Шерон вдруг схватила стул, ткнула им Шейлу, как укротитель — льва (так происходят несчастные случаи), и завизжала:
— Я, в отличие от некоторых, хотя бы предохраняться умею!
Я решила, что благоразумие — это уже почти храбрость, и заявила, что мне надо писать реферат. Оливия вышла вместе со мной, вернув Протея Каре, которая неопределенно махнула рукой на Моисееву корзинку, стоящую у ее ног. Оливия уложила младенца в корзинку и засунула под стул Кары, от греха подальше.
Последнее, что я услышала, закрывая дверь, был пронзительный тонкий визг, словно младенца ткнули булавкой.
— Не знаю, зачем люди приводят в этот мир детей, — сказала Оливия. — Они их явно не любят, а мир — совершенно ужасное место.
— Ты написала реферат по Джордж Элиот? — спросила я.