Но это можно сказать и про нас. Мы уже на том рубеже, когда сами становимся уходящим объектом. Дети и внуки наши в коконах своих забот, мало знают о нас. А ведь мы, хотя и сухостой, а всё ж ветки на их генеалогическом дереве. Мы – их предисловие.
Тешу себя мыслью, - вдруг в далёком, «безнашем» будущем сойдутся случайные и неслучайные мгновения, и кто-то захочет вспомнить, - сын ли, - дочь ли, сын ли сына, сын ли дочери, внук ли внука… «Постойте-ка… тут где-то стояла на полке… книжица… деда моего… нет, кажется, прадеда… вот, вроде бы… фу, как запылилась,… Выбросили? Нет, не выбросили… хорошо, что не выбросили,… Говорил, не выбрасывайте, может сгодится…»
Юра вспомнил.
Это рассказ не про него.
Но друг мой стоит того, чтобы вспомнить про него. Теперь, когда вряд ли кто-то о нём расскажет.
Он очень хотел приехать в эту Страну. Повидать нас - его друзей. Увидеть Израиль. Он не успел. Он умер, собираясь в дорогу.
Последнее письмо, приготовленное к отправке, нашла в столе Зина, его жена, через месяц после его смерти. Она опустила письмо в почтовый ящик.
Он разговаривал со мной, и я слышал его голос, зная, что его уже нет.
Он не должен был умереть, не побывав здесь. И он должен был умереть, потому, что убили его еще тогда, в сорок втором: вылезший из-за бугра «Фердинанд» прямо в него, в пулеметчика Косова, всадил осколочным.
Я читал письмо, вспоминая его невеселые, с усмешечкой, слова во время первого нашего застолья, на его дне рождения. Ему исполнилось тридцать четыре:
- Я, ведь, друг мой, уже полжизни, как инвалид.
Тяжёлые ранения его, беспамятство, и госпитали, и операции, были и в прошлом, и – при нём, - болью. По внешнему виду никогда бы не догадаться, что перед вами искалеченный человек. У которого, изуродованы грудь, плечо, шея, нога… В редакцию, где я тогда работал, вошел франтоватый, даже пижонистый человек средних лет, в хорошем сером костюме, отлично выбритый, с какой-то папочкой в руке (он потом признался, что не может избавиться от привычки держать что-то в руке: иллюзия опоры). Я постарался не выказать иронию по поводу торчащих из нагрудного карманчика авторучек, - признак провинциального, уже отживающего шарма, но от него не ускользнул мой взгляд, он едва заметно усмехнулся. Эта сдержанная с моей стороны встреча, о чём он потом вспоминал с улыбкой, не помешала нам стать близкими друзьями.
Никто бы не догадался, какого мужества стоило ему просто жить. В одном письме, много лет спустя, он напишет, извиняясь за молчание. «Осуждаете? Не надо. Писать, – да и просто жить по-человечески – долго не мог. Несколько месяцев меня лечили: нервы, а точнее, психика сдали… Диагноз: посттравматическая энцефалопатия (результат контузии). В чём это проявляется? Плачу и дрожу… Даже не плачу, а вою… Ваши знакомые, которые привезли последнее ваше письмо, это видели. Как только они вошли к нам и сказали, что от вас, я сразу заплакал. И плакал почти всё время, пока они были у нас… Вот и сейчас пишу вам, а у меня два полотенца – вытирать слёзы…»